Генри Олди - Бездна голодных глаз

Гнев, страсть, обреченность — все вера сплавит, растворит — и хлынет огненным потоком… куда?

Кому достанется? В чью душу ляжет?…

Лайна выдвинула ящичек стола и достала распечатанное послание с витиеватой подписью в правом нижнем углу. Варна расхохоталась, и в ее руке оказалось точно такое же письмо. С теми же завитушками.

— Таргил? — сквозь смех спросила Варна, гортанно произнося знакомое обеим имя.

— Он. Новый Предстоятель Хаалана-Сокровенного. Единственный, кто хочет — знать. Зовет…

Словно невидимая рука смахнула веселье с лица Варны. Оно мгновенно стало жестким и хищным — но по-прежнему прекрасным. Это снова было лицо статуи, только работы смуглых мастеров Фриза, слепых скульпторов при храмах Сиаллы-Беспощадной, как ее понимали в варварском Фризе.

— Ты ему веришь? — отрывисто спросила она, повысив голос, и осеклась, потому что Лайна встала, тряхнув гривой вьющихся волос, и далекий рев донесся в келью на нижнем храмовом уровне, сотрясая стены и заставляя звенеть чаши на полках.

Так буйствуют в легендах крылатые вепри упряжки Ахайри. Так встают, сгущая мрак, лишь Предстоящие Властительницы Нижней Бездны, Матери Богов.

Две женщины стояли друг напротив друга.

— Ты ему веришь?

— Да. Потому что он предлагает невозможное. Таргил хочет создать Дом. Дом-на-Перекрестке. Существующий одновременно на всех Перекрестках — уже найденных и пока скрытых.

— Кого он звал, кроме нас?

— Махишу, Предстоятеля Инара-Громовержца, потом, естественно, себя… и Трайгрина. Того Трайгрина…

— Предстоятеля Эрлика, Зеницы Мрака? Тогда это действительно серьезно…

— Да. Выбор, достойный Искушенного Халла. Полагаю, что мы сумеем осуществить это — вот только какой ценой?

— Любую заплачу!… Любую… — шепчет Варна-Предстоящая. — Ведь и нам тоже может не остаться места… Лайна, ты видела Предстоящих, чьи культы угасли? Тех, кого лишили веры?!

— Видела, — ответила Лайна-Предстоящая.

И содрогнулась.

Человек идет по Дому. Из комнаты в комнату. Через коридор с хищными занавесками. Через зал с закопченными стенами, где была свалка двухметровых топоров, а теперь стоит кожаный диван с тугими валиками по бокам.

Человек проходит мимо дивана, грозит ему пальцем и смеется неожиданно дребезжащим смешком, который при других обстоятельствах мог бы сойти за смех безумца.

— Шалишь… — человек трет воспаленные глаза и растягивает губы в недоброй усмешке. — Врешь, зар-раза!… ты есть кто? Нет, ты есть — что… — ты есть Дом, мразь неживая! А я есть — кто… я есть Эйнар. Эйнар!…

— Р-р-р… — рычит в ответ Дом-на-Перекрестке, и эхо мечется в стенах, угасая на бронзовой чеканке капителей и войлочных подстилках, беспорядочно разбросанных по дощатому полу.

Человек выходит в коридор. Поднимается по лестнице.

«Меня зовут Эйнар. Эйнар-Мифотворец. Эйнар-Бич Божий. Я уже плохо помню, имя ли это, похожее на прозвище, или прозвище, похожее на имя — но это последнее, что у меня осталось. Я цепляюсь за него, до крови из-под ногтей, до судорог; я иду по Дому и кричу в лицо призракам его коридоров: „Я — Эйнар!“

Человек сидит на лестнице. На верхней ступеньке.

Вокруг человека смыкается Дом.

— Удав… — человек озирается по сторонам, и улыбка его становится похожей на оскал затравленного зверя. — Ты — удав, а я — кролик. В брюхе Твоем… Хочешь сожрать меня? Еще бы, конечно хочешь… переварить, сделать частью себя, своей печенкой или кишкой…

Дом молчит.

«Ты — Варна, — молчит Дом, и человек затыкает уши, — Варна-Предстоящая…»

— Я — Эйнар!

«Ты — Махиша, Предстоятель Инара-Громовика…»

— Эйнар!…

«Ты — Лайна от Перекрестков Матери-Ахайри…»

— Я — …

«Ты…»

У человека слипаются глаза. Он роняет голову на грудь, но через секунду испуганно вскидывается.

— Я — Эйнар, — шепчет человек, и Дом сердито скрипит рассохшейся лестницей. — Я ищу друга, и ученика своего друга, и хочу найти их раньше, чем забуду себя, потому что тогда я забуду и их…

Человек сидит в Доме. И тишина обволакивает его, вязкая, как слюна, едкая, как желудочный сок…

«Я сижу на ступеньках лестницы, которая то деревянная, то каменная, то вообще никакая; я сижу и дышу, и радуюсь тому, что я дышу, и что дышу — я, а не кто-то, кого Дом упрямо подсовывает на мое место…»

Глаза человека закрываются, и набросок подступающего сна заставляет его вздрогнуть, но сил уже больше не остается ни на что.

Человек спит в Доме. В Доме-на-Перекрестке.

Тишина удовлетворенно склоняется над ним.

Кувшин его жизни был почти пуст. Жизнь сочилась по капле, вокруг трещины наросли лохмотья белесой плесени, лохмотья боли и воспоминаний, но боли все-таки было больше, и он уже не осознавал, что — умирает.

Это было старое, агонизирующее животное, и лишь совсем немного — человек. Временами он приходил в себя, в того себя, который сумел неделю назад заползти в эти развалины; в того «себя», который изо всех сил пытался не выть — и не всегда мог; и тогда он смотрел на пальцы своей левой руки с серебряным перстнем на безымянном.

На перстне было вырезано: «Авэк». Смысл этого слова или имени был для умирающего утерян, утерян в дебрях боли, но когда он видел перстень — он иногда умудрялся встать, цепляясь за стену, и дотащиться до окна с выбитой рамой.

«Звезды…» — отрешенно подумал человек. Через мгновение смертельно раненный зверь завизжал, прокусив губу, и вцепился в подоконник, чтобы не упасть. Изорванный халат распахнулся, открывая впалую грудь, потную и безволосую. Визг заметался по ночной улочке окраины, отразился от стынущего неба и заставил вздрогнуть и оглядеться толстяка на лавочке, наслаждавшегося прохладой и покоем. Толстяк взволнованно засопел, прислушался и отхлебнул из плоской фляги, недовольно качая головой.

— Авэк… — прошептал умирающий. — Авэк…