Генри Олди - Бездна голодных глаз

Теперь это действительно был пустырь. Душный и жаркий — днем, опасный и неуютный — ночью. Пустой, как и подобает пустырю, пусть даже и со столь славным прошлым.

Кроме седьмых дней каждого месяца. Не зря, видать, гремела над местом этим клятва во имя Инара-Громовика, не зря сотня тысяч рабов клали жизни свои в основание города, ох, не зря…

— Слышь, сосед, когда седьмица-то — завтра или после будет?

— Завтра, родная, завтра… Ополоснем душеньку! Ты на кого ставишь?

— Думал на Битка, из красильщиков, да слыхал, Найк-Рукошлеп снова в деле…

— Верно слышано, или так: слушок — на посошок?

— Вроде верно… Сведущие люди языком мотали…

И шли на Зуботычиху. Шли юнцы и старики, подростки и почтенные отцы семейств, калеки, убогие — мужчины шли. Женщинам — бабскому, так сказать, сословью — милостиво дозволяли глядеть издалека, но чтоб молча и без вою.

Большое дело творится: мужики на помосте, наспех сколоченном, уши друг дружке мнут, скулы сворачивают, мужчинство свое всему миру показывают.

…Эйнар раздвигал недовольно гудящую толпу, как мучимый жаждой вепрь — тростники у водопоя; мы же пристроились у него за спиной и извинялись направо и налево, хотя нас с Грольном все равно никто не слушал.

Таргил обещал, что на Зуботычихе мы непременно отыщем Махишу, изгнанного Домом, но сам Предстоятель Хаалана идти с нами наотрез отказался, не объясняя причин. Ну и бог с ними, с его причинами, забот меньше — и то ладно…

Пространство у самого помоста было очищено от зрителей и огорожено веревками в три ряда — там, внутри, стояли столики для ставок, и наемные вышибалы грозно сопели перебитыми носами, гоняя любопытствующих от ограждения. Тех же, кто еще загодя звенел монетами, пускали охотно и бережно, не в пример нищему сброду.

— Вон он, — глухо сказал Эйнар, когда мы остановились у веревок. — Таргил не соврал. Вон, за крайним столиком…

Я завертел головой, приподнявшись на цыпочки — и наконец увидел.

Увидел крайний столик. И сидящего за ним человека.

Махиша исхудал — нет, скорее выдохся, словно из него выпустили воздух, и он покрылся многочисленными складками и морщинами; лицо Предстоятеля неестественно поглупело; и — глаза. Бегающие, скользкие глазки с воспаленными белками…

Заискивающие глазки на лице буйвола Махиши, Предстоятеля Инара-Громовержца!

Я поймал за шиворот бледного юнца с бескостными пальцами карманника, которыми он весьма неприятно шевелил в опасной близости от наших кошельков.

— Кто сидит за дальним столиком? — поинтересовался я, мило улыбаясь ошалевшему воришке.

Тот было дернулся, но лапа Эйнара уцепила парня за штаны в районе седалища и слегка потянула вверх от грешной земли.

— Я ничего не знаю, — затрепыхался юнец, привычно поскуливая. — Клянусь памятью мамы, ничего…

— Отлично, — я благодушно ухмыльнулся Эйнару, и тот усилил хватку. — Вот и скажи мне, дитя со щупальцами, чего ты не знаешь о вон том толстом дяде?

Карманник повернул голову в указанном направлении и малость расслабился. Эйнар понял, что дело сдвинулось с мертвой точки, и разжал пальцы.

— А на кой ляд он вам сдался, господа хорошие? — голос парнишки повеселел и наполнился привычной наглостью. — Это же Бычара Мах, ловчила по маленькой, придурок грошовый…

— Ловчила? — я не знал смысла этого слова, но догадывался — и мои предположения оказались верными.

— Ну, ловчила… тот, кто ставки мажет и коны забивает! За долю. Только Маху, Бычаре холощеному, крупняк не доверяют — рожа не та…

Я увидел, как Эйнар передернулся и потемнел.

— А скажи-ка мне, разговорчивый ты малый, почему Махише… то есть Маху крупняк не доверяют?

Парень захихикал.

— А он тронутый, как есть тронутый! Хоть мослы рви — все не под шапку… Как шибари заявленные друг дружку мозжить станут, да еще народ кругом заревет, заблажит от дури — так Мах все бросает — и к помосту! Стоит, смотрит — не оторвешь, слюни по морде текут, глаза вылуплены — а у него со стола в это время что хошь тяни — не заметит! Вот потому по маленькой и стреляет…

Воришка внезапно извернулся и метнулся в сторону. Мы не стали его удерживать, и лишь Гро, до той поры молчавший, молниеносно пнул парня ногой в тощий зад. Вдогонку. И достал.

— Зараза, — пробормотал Грольн, — мразь дешевая… Меня такие в детстве все мучили… Ты понял, Сарт, понял, что он говорил — про Махишу твоего?

— Понял, Гро, понял… И Эйнар понял — чего уж тут сложного?

— Ест он здесь, — подал голос насупленный Эйнар. — Это я про Махишу. Перекресток у него тут. Маленький, слабенький, но… Драка, вера-ярость боевая, народу куча… Правильно ты этого, Гро, пнул, щенка ядовитого, жаль, я не сообразил…

Я снова посмотрел на Предстоятеля Махишу. На Бычару Маха, ловчилу по маленькой. И вспомнил, каким он был в Доме. И как предлагал меня убить.

Боги, боги — где ты, Лайна моя ночная, и как ты выглядишь теперь?! Что ж ты, Дом, Дом-на-Перекрестке, сука безголосая, изменчивая…

…А потом начались бои. Как зрелище, они утомили меня почти сразу. Я не люблю грязи. Я не люблю игр без правил. Я не люблю потех для бедных. Для нищих. Для нищих духом, будь они хоть трижды блаженны, как говаривали среди адептов Хаалана.

Все свое внимание я сосредоточил на Махише, который с первой секунды оказался у помоста, бросив столик и бумаги на нем. Я смотрел, и мне было больно и противно — но я смотрел.

Рядом что-то бормотал Гро, неслышимый в людском гаме, но он не знал Предстоятелей раньше, и поэтому был не в состоянии понять разницу.

А я знал.

Сморщившийся Махиша — я все не мог привыкнуть к его поганой кличке — вцепился в край помоста трясущимися руками, из уголка кривого рта потекла струйка слюны, липкой и темной, и взгляд Предстоятеля словно прикипел к волкодавам рода человеческого, ломавшим свои и чужие кости — он купался в душной ауре криков, воя, крови и яростной зависти возбужденных зрителей.

Я припомнил миф о богоотступнике, мучимом диким голодом, что бы и сколько бы он ни ел. Махиша походил на героя этой страшной легенды.

Он ел — и не мог насытиться. Дом отринул его, а сам он уже разучился быть — Предстоятелем.

И все же он был им.

Эйнар внезапно двинулся вперед — но не к Махише, а к помосту — и я вернулся к грешной действительности и действу на залитой кровью сцене.

Человек в левом углу был, как я понял, местной сенсацией: долгожданной, остро приправленной и непременно — под занавес.

— Рукошлеп… — почти одновременно выдохнула спрессованная толпа. — Найк-Юродивый…

Сперва я подумал, что Рукошлеп — карлик. С обычным для карликов телосложением — непропорционально короткие, кривые ноги, могучее кабанье туловище и волосатые руки с огромными кистями, которыми Найк вполне мог бы, не сгибаясь, почесать колено. Или даже ниже.