Генри Олди - Бездна голодных глаз

Потом снова был провал. Эдди помнил только, что Макс упал и не мог встать, и тогда он взвалил его на спину и потащил. Макс слабо сопротивлялся, вокруг трещали электрические разряды, их догоняло какое-то дурацкое фиолетовое облако, и Эдди шел из последних сил, ругаясь только что придуманными словами…

Пока не увидел свет.

…Со всех сторон мигали вспышки, на них были открыто устремлены стволы кинокамер, и какой-то тип в белом смокинге и с ослепительной улыбкой все орал в микрофон, а Эдди все никак не мог понять, что он говорит.

— Эдди Мак-Грейв… Победитель… Гордость нации… Приз в тысячу лайф-карт… прогресс Человечества…

— Идиот! — заорал Эдди, хватая человека в смокинге за лацканы. — Макс, скажи этому…

Тут он увидел в толпе улыбающегося и машущего им рукой очкарика, и наконец потерял сознание…

…Они втроем сидели в маленькой квартирке очкарика (Эдди так и не удосужился узнать, как его зовут) и пили кофе и синт-коньяк. Очкарик уже минут пять что-то говорил, но Эдди его не слышал. Только одна мысль билась у него в мозгу: «Дошли!…»

Постепенно сквозь эту мысль все-таки пробился голос очкарика:

— Подонки! Они сами не понимают, что создали! Это же ад… А сытые обреченные черти в пижамах, обремененные семьей и долгами, упиваются страданиями гибнущих грешников… на сон грядущий! А там хоть потоп…

Эдди протянул руку к бокалу с коньяком — вернее, хотел протянуть, но не успел, потому что бокал сам скользнул ему в ладонь. Он даже не заметил, как это произошло. «Я сошел с ума», — подумал Эдди. Но тут он вспомнил палившие по сто раз однозарядные гранатометы, свой безошибочный выбор пути в «лабиринте», «линию жизни» Макса…

Они должны были погибнуть. Но они сидят и пьют кофе. Они стали людьми. Или не совсем людьми. Или СОВСЕМ людьми. Кем же они стали?

«Это не ад, — подумал Эдди. — Он не прав. Это чистилище. Не прошел — попал в ад. Прошел — …»

И тут Эдди заметил, что очкарик молчит и грустно смотрит на него.

— Эдди, дружище, — тихо сказал очкарик. — Неужели ты хочешь, чтобы и твои дети становились людьми, только пройдя все восемь кругов подземки?…

…Волны эмигрантов из взбесившихся городов захлестнули малонаселенные регионы, до того слабо тронутые цивилизацией. Индонезия, Тибет, Малайзия, горы Афганистана, север Канады, Гренландия — всюду возникало обилие рабочих рук и рук, не желающих работать. Сельскохозяйственную технику пока, к счастью, не тронула эпидемия одушевленности — или почти не тронула — так что пищи хватало, но хрупкий налет цивилизованности быстро сползал с бесцеремонных поселенцев и возмущенных аборигенов. В конце концов стали даже завязываться контакты с симбионтами, по-прежнему живущими в городах. Возникла специфическая торговля. Человек приучался жить рядом с вещами.

У человека, привыкшего к комфорту, резко сократилось число возможных развлечений, но главным из них оставалась страсть к зрелищам. На первый план выходили спортивные единоборства. Созерцание крови и торжествующего победителя снимало развивающийся у человека комплекс неполноценности, но сильно сокращало население. Правда, в скором времени услужливые симбионты поставили всем желающим необходимую страхующую технику и спортснаряжение, снизившее уровень смертности в новоявленных гладиаторских боях — и многие стали менять продукты на зараженные одушевленностью визоры, не задумываясь о последствиях…

— Дзегай! — равнодушно сообщило табло.

Дзегай — значит, выход за татами. Покрытие пола за красной линией мгновенно вздыбилось, отрезая бойцу путь к отступлению, лишая возможности избежать боя… Он секунду помедлил, тяжело дыша, и вернулся на площадку.

— Хаджимэ! — привычно повышая голос, сказало табло. — Начинайте!

Речевой аппарат электронного рефери был традиционно настроен на старояпонский, но тысячи зрителей, беснующихся за защитными экранами, и миллионы зрителей перед визорами и сенсами прекрасно понимали любую команду. Необходимый перевод совершался автоматически. Мало кто знал сейчас старые языки… Слишком сложно, слишком неоднозначно, слишком много разных слов для обозначения одного и того же…

— Хаджимэ! — нетерпеливо повторило табло, и легкий электроимпульс хлестнул по спинам медливших бойцов. Бой продолжился.

Красный пояс, высокий черноволосый юноша с тонкими чертами лица и хищным взглядом ласки, кружил вокруг соперника, отказываясь от сближения, и постреливал передней ногой высоко в воздух, не давая тому подойти, прижать к краю, вложиться в удар… Соперник, низкорослый крепыш в распахнутом кимоно со сползшим на бедра белым поясом, неуклонно лез вперед, набычившись и принимая хлесткие щелчки высокого на плечи и вскинутые вверх руки. Это грозило затянуться.

«Баловство, — подумал Бергман, машинально тасуя перед собой бумаги судьи-секретаря. — Глупое бестолковое баловство. Цирк».

Он остро почувствовал собственную ненужность. Вся судейская коллегия была лишь данью традиции, анахронизмом, аппендиксом, неспособным даже вмешаться в ход поединка и лишь покорно регистрировавшим решения электронного рефери. Бойцы помещались в пространство боя, и больше ни одному человеку не было хода за защитные экраны. Даже врачу.

Бергман попытался туже затянуть пояс, с недоумением уставился на выданный утром костюм-тройку и, вздохнув, стал следить за схваткой.

Белому поясу все же удалось прижать противника к краю и войти в серию. Высокий плохо держал удар, хотя поле, излучаемое форменным кимоно, анализировало каждое попадание и ослабляло любой удар, нанесенный с силой выше критической. На тренировках таким порогом служили травмоопасные движения, на соревнованиях рангом повыше — угроза инвалидности… На международных турнирах класса «фулл контакт» ограничивались лишь смертельные попадания. Это был именно такой турнир.

Высокий попытался было уйти в сторону, споткнулся и, чудом удержавшись на ногах, выбросил левую ступню, целясь противнику в пах. В ту же секунду его одежда превратилась в бетонный панцирь, а из татами поползли липкие нити, охватившие лодыжки нарушителя. Увлекшийся крепыш уже налетал на парализованного партнера, но невидимый поводок натянулся и оттащил его к краю татами.

— Хансоку-чуй! — громко объявило табло. — Сикаку! Дисквалификация!…

И на нем появилось условное обозначение запрещенного приема.

Бергман встал из-за стола и медленно прошелся в узком пространстве между столами судейской коллегии и возвышением, где сидели спортсмены и представители команд.

«А на улице, наверное, снег сейчас идет, — думал Бергман. — Тихий, ласковый… Вот странно — вроде почти тропики, а снег… Климат, что ли, меняется? И города далеко… города…»