Генри Олди - Пасынки восьмой заповеди. Маг в законе

Больше всего на свете ты боялась однажды проснуться и почувствовать, что ненавидишь свою фею-крестную.

— Знаешь, детка... Никто ничего не знает о Духе Закона. Примерно так же, как мы все ничего не знаем о себе самих. Есть только легенды... сказки... глупости...

Ты ждала.

Дождалась.

— Абраша-Веронец, отшутившись по субботам, рассказывал мне по понедельникам: когда более трехсот лет тому назад Фердинанд Испанский и Изабелла-Гонительница издали декрет об изгнании авраамитов — многие бежали в Верхнюю Галилею, в древний Цфат. В том числе мистики, знатоки Имен... маги. Передававшие свои знания от отца к сыну, от сына к внуку. И одному из них сильно не повезло...

— Ему не дали убежать, Фирочка? Догнали? казнили?!

— Нет, ну какая же ты все-таки дурочка! При чем тут казнили?! Просто у него был сын, а у сына не было таланта. Или у отца не было таланта — великий мастер не всегда великий учитель. Короче, годы, потраченные на обучение сына, прошли впустую. Вот тогда маг возроптал и задумался: можно ли передать накопленные сокровища, если передающий не умеет учить, а получающий не умеет учиться?! Можно ли сделать так, чтобы про сына перестали говорить: «Это шакал, сын льва!» Можно ли донести воду в ладонях, если и пролив, то малую, плохо различимую толику? Или надо молча сидеть и ждать от Бога дулю?!

— Он придумал? нашел?!

Фира резко села. Тонкие брови ее сдвинулись к переносице, выгнулись двумя луками. Отвердел чувственный рот, дрогнул:

— А ты как полагаешь, милая моя?

В этот миг ты предпочла бы, чтоб Фира по-прежнему находилась у тебя за левым плечом, а не вот так, напротив, играя шутку, в которой уже ничего не оставалось от шутки.

— Молчишь? Вот и Абраша-Веронец, рабби Авраам бен-Исраэль, написавший комментарий к «Сокровенной книге», тогда спрашивал у меня, у глупенькой, молоденькой дурочки: «Молчишь?! Фирочка, сокровище, почему ты молчишь?..» А однажды добавил: «Вот и ОН пока еще молчит. Думает. Выбирает. И без конца длится ночь перед заключением первого на свете Договора между человеком и человеком...»

Ты неуверенно улыбнулась.

— То есть, нас всех нет? Так, Фира?

— Есть. Не беспокойся: мы есть. Я, ты... мы. Хотя Абраша любил интересоваться по четвергам: «Фирочка, золотце, ты всерьез считаешь, что мы способны существовать на самом деле?»

— Он шутил?

— Нет. Он завидовал.

— Кому?

— Мне. Той, какой я была, прежде чем стать такой, какой я есть. Ну что, пойдем собираться?..

Здравствуйте, Эсфирь Гедальевна! Фирочка, не отворачивайтесь, посмотрите нам в глазки! ну что же вы?! И тогда мы почему-то не увидим, а сперва услышим:

...голос.

Мамин, счастливый. «Борух Ато Адой-ной Элой-гейну Мелех гоойлом ашер кидшону бемицвойсов вецивону легадлик нейр шель шабос койдеш...» [62] Благословен Ты, Б-г, Всесильный наш, Властелин вселенной, освятивший нас своими заповедями и повелевший нам зажигать свечу в честь святой субботы... (древнеавраам.) Ага, вот и огоньки зажглись. Слабенькие, едва теплятся. Разгоняют вечер, машут желтыми лепестками в честь кануна святой субботы.

Почему мама плачет? от счастья?!

Почему вас нет рядом с мамой, уважаемая Эсфирь Гедальевна?

— А? что?!

— Успокойтесь, Эльза Вильгельмовна! Все в порядке!..

Это Пашенька. Успокаивает; пытается заглянуть в глаза. А Джандиери молчит; ты буквально обвисла на нем, а он молчит. Наверное, он нес тебя на руках: от коляски в подъезд казенного дома, по коридорам, не смущаясь ничьими посторонними взглядами, если они были — и взгляды отлетали от Циклопа, как гравий летит в стороны из-под лошадиных копыт.

Не помнишь.

Дороги, подъезда, взглядов — не помнишь.

В крошечном кабинетике тесно от людей, от вдохов-вздохов-выдохов; напротив, у керосиновой лампы, замер отец Георгий.

Тоже молчит.

Лицо священника обмякло, будто у слабоумного; крылья носа подергиваются, из уголка рта тянется липкая ниточка слюны. А на скулах — каменные желваки. Молодой облав-юнкер смотрит на это с брезгливым изумлением: не таким он знает отца Георгия, совсем не таким! Глупенький! — у любого «стряпчего», без слов вникающего в суть дела, выражение лица теряет всякий смысл.

Лицо — оно для обыденности.

Фасад.

Гоша-Живчик выше Десятки не поднялся, зато у его крестного, Иллариона-Полтавского, говорят, в моменты работы лицо делалось... слабонервных выносили.

Ногами вперед.

— Господин полковник! — неожиданно роняет священник; страшно слышать этот спокойный, рассудительный голос, видя маску юродивого. — Я прошу вас: оставьте нас! И вы, господин облав-юнкер — тоже. Мне трудно... в вашем присутствии... прошу извинить.

Блестящие пуговицы глаз останавливаются на князе.

— Впрочем... нет, лучше все-таки выйдите. Так будет правильней.

По-прежнему молча, Джандиери помогает тебе опуститься на стул. Почему он не сделал этого раньше? почему позволял висеть на нем?..

На стуле — плохо.

Раньше было легче дышать.

Наверное, поэтому... мысль ускользает, и ты не кидаешься за беглянкой в погоню. Сидишь сломанной куклой; без мыслей.

Ну их.

За спиной хлопает дверь. Нет, она закрывается тихо-тихо, но тебе кажется, что хлопает. Из пальцев рук и ног, из коленей и локтей растут блестящие нити, они дергаются... за них дергают... сейчас силой заставят встать и уйти.

Куда?

Кто — заставит?!

— Гоша... я... ты понимаешь, Гоша!..

— Молчи. Я вижу.

Он видит. Ну конечно же, он видит: нарушение Закона. Он спрашивает, неслышно и беззвучно; ему отвечают — беззвучно и неслышно... отвечают чистую правду, как на исповеди, ибо нельзя врать «стряпчему», будь ты хоть трижды Дух Закона, о котором рассказывают глупые сказки Абраши-Веронцы! Мы есть, такие, какие мы есть! мы — не призраки твоей ночи размышлений перед первым Договором! мы требуем! нам больно...

Лицо.

Обычное лицо: мягкие черты, умные глаза. Никаких признаков слабоумия; только сейчас даже самый близкий знакомый не поверил бы, что этот священник младше тебя на восемь лет. На целых восемь лет, за которые черт знает что... простите, святой отец!.. Бог весть что может произойти, и произошло, и лучше, если бы не происходило...

Отец Георгий наклоняется к тебе:

— Ты ошиблась, Княгиня. Все по Закону.

Он врет! «Стряпчий» не может врать, но он врет!

— Как?! По Закону?! тогда почему? я? а они!..

— Потому что вас много. Крестных — много. Это брудершафт, Княгиня; и имя вам — легион. Вас много, а ты и Друц — последние. Подожди, сейчас все...

И, проваливаясь в саму себя, ты уже знала: он прав.

Действительно — все.

Все по Закону.