Мартин Гринберг - Дорога Короля

— Полагаю, ты прав.

— Особенно когда тебе мешают такие серьезные вещи, как в нашем случае, — продолжал Ройял-Блю. — Мы, например, не можем присутствовать на собраниях корпорации или даже пользоваться телефонным аппаратом, находящимся выше, чем в двадцати дюймах от пола, не можем путешествовать иначе, чем в посылках Международной Почты…

— У нас даже своего почтового адреса нет, — прибавил Порфиронос.

— Но самая большая проблема в том, — сказал Колокольчик, — что ни один из нас не имеет ни номера карточки социального страхования, ни регистрационного номера налоговой инспекции. А это означает, что Государственная налоговая инспекция непременно постарается дезавуировать все наши тайные доходы в конце фискального года.

— Не говоря уж о том, что с нами сделает Комиссия по ценным бумагам… — похоронным тоном вставил Серебряный Шип.

— Да, это действительно проблема, — посочувствовал им Артур.

— Уж нам-то это известно! — воскликнул Колокольчик. — Мы только об этом и говорим!

— Раз так, — сказал Артур, — то вам, возможно, покажется интересным мое предложение…

Через три дня компания «Артур Грамм и товарищи» купила место на Нью-Йоркской фондовой бирже, а через месяц еще и место на Американской валютной бирже.

Между прочим, и по сей день об этой компании мало что известно. Все знают только, что это очень небольшая и очень сплоченная инвестиционная компания, у которой поистине замечательный годовой доход и которая недавно снова расширила давно уже разрабатываемую ею тему «фея Драже» — в частности в обустройстве парков и в кинопроизводстве. Ходят даже слухи, что компания подписала контракт с Сильвестром Сталлоне, Арнольдом Шварценеггером и Мадонной на исполнение главных ролей в фильме «Фантазия-2».

Он родился не королем, а сыном странствующих актеров; выскользнул в этот мир голубовато-синим, как льдинка, глубокой зимой, когда ветер завывал за стенами маленького зеленого фургона. Повивальная бабка объявила, что младенец родился мертвым, ловко скрывая за сочувственным тоном злорадство: ей пришлось тащиться ночью бог знает куда, да еще в такую ужасную метель.

Но молодой отец, который пел на улицах ради жалких медяков и улыбок прохожих, выхватил мальчика у акушерки и опустил его в таз с теплой водой, напевая какую-то странную, сердито звучавшую песню на неведомом и ему самому языке.

В воде ребенок постепенно порозовел; казалось, эта песня и теплая вода вернули ему способность дышать. Потом он закашлялся, выплюнул комок розоватой слизи и заплакал, точнее запел — в тон изумленному отцу, только в миноре и на квинту выше.

Тогда отец, не желая тратить время на то, чтобы спеленать малыша, положил его, мокрого и брыкающегося, в постель к матери, и та поднесла ребенка к груди. Она ласково улыбнулась мужу и сыну, словно обнимая их обоих своим взглядом, но на повивальную бабку роженица глянула холодно.

Старуха пробормотала что-то — то ли ругательство, то ли проклятие — и громко сказала:

— Не будет толку от младенца, который родился мертвым да холодным! Расти он станет только зимой, а летом — чахнуть, да и сам этот мир будет ему ни к чему. Слыхала я о таких. Их еще называют «дети зимы».

Молодая мать осторожно села в постели, стараясь не потревожить спящего мальчика, и сказала:

— Ну что ж, значит, он станет настоящим Снежным королем! И будет самым лучшим из всех детей зимы. А ты, старая, не беспокойся: тебе ведь одинаково платят и за живого новорожденного, и за мертвого.

И она кивнула мужу, который тут же выдал повитухе из своего тощего кошелька целых шесть медяков — в два раза больше обычного.

Повитуха опасливо скрестила пальцы, отгоняя зло, но деньги из рук не выпустила, а лишь поплотнее закуталась в плащ, обмотала голову платком и шагнула за порог. Но не успела она отойти от фургона и на двадцать шагов, как ветер сорвал с нее плащ и чуть не удушил платком, а потом с высокого дерева рухнула заледенелая ветка и ударила ее прямо в висок. Утром повитуху нашли уже окоченевшей. А денег, которые она сжимала в кулаке, и след простыл.

Актера того повесили, обвинив в убийстве, хотя жена его только что родила и еще кормила грудью ребенка. Она оплакала мужа, а потом довольно быстро снова вышла замуж: нужда заставила, ведь ей с малышом необходимо было обрести кров и хлеб насущный. Однако ее новый муж приемного сынишку полюбить так и не смог.

— Холодный он какой-то, — все повторял он. — И голоса таинственные на ветру слышит.

Хотя, если честно, это отчим был холоден к мальчику, а уж когда напивался, то нещадно колотил и жену, и приемного сына, честя его на все корки. И при этом утверждал, что так поступать ему якобы велят какие-то безымянные боги. Но жена его никогда никому не жаловалась: боялась за сына. А самому ребенку, как ни странно, все это было как будто безразлично. Он куда больше прислушивался к вою ветра, чем к ругани отчима, и вторил лишь тем голосам, которые способен был услышать лишь он один. Но вторил им всегда в миноре и на терцию выше.

Как и предсказывала повитуха, зимой он был веселым смешливым ребенком с ясными блестящими глазками, но стоило наступить весне, и румянец у него на щечках увядал — именно в ту пору, когда начинали набухать почки на деревьях и расцветать первые цветы. И в течение всего лета, вплоть до поздней осени, оживлялся он, только слушая сказки, которые рассказывала ему мать: о светловолосых детях зимы, сидевших верхом на белых как снег конях. И хотя это были всего лишь сказки, да еще и приукрашенные ею, как это умеют только актеры да сказители, мальчик твердо знал: все в них правда.

Когда Снежному мальчику, как его все называли, исполнилось десять лет, его мать умерла, не выдержав жестоких побоев, а он выбежал из дома прямо навстречу воющей пурге без плаща и без шапки, которые могли бы хоть как-то защитить его от холода. Отчим, с которым он прожил все эти годы, был пьян и не заметил, что мальчик выбежал за порог. Впрочем, судьба пасынка была ему совершенно безразлична.

А мальчик ушел из дома не потому, что боялся колотушек отчима; он отправился искать детей зимы, зовущие голоса которых слышал в вое ветра. Босой, без шапки, он брел по заснеженным долинам, стараясь настигнуть тех всадников, что ясно виделись ему сквозь пелену пурги. Они были закутаны в огромные белые плащи с капюшонами, отороченными горностаем. А когда они оборачивались и смотрели на него, он видел, что глаза у них серо-голубые, как зимнее небо, а лица тонкие и прекрасные.

Долго, ох как долго тащился он по снегу, пытаясь нагнать их, и слезы у него на щеках превращались в лед. Но оплакивал он не умершую мать — ведь это она привязала его к ненавистному миру людей, — а самого себя, понимая, что слишком мал и ему не поспеть за умчавшимися в снежную даль детьми зимы.