Мартин Гринберг - Дорога Короля

— Это нечто гораздо большее, чем обычное гостеприимство. Из-за меня вам может грозить настоящая война.

— Никакой войны не будет, — заявила матушка Адель. — Если, конечно, ты сама не будешь дурой и ее не развяжешь.

Она обняла Лиз за плечи и как бы аккуратно отставила ее в сторону. Затем кивнула сестре-привратнице, которая от возбуждения так и приплясывала в воротах монастыря, и вошла внутрь.

У мессира хватило времени на все — он и умылся, и поел, и отдохнул. Мы терпеливо ждали. И пока мы ждали, я все сильнее жалела, что не забежала хоть на минутку домой и не переоделась. Я, правда, старательно отряхнула свое платье, а одна из монахинь принесла мне чистую косынку. Когда Жискара наконец привели к нам, я выглядела уже более или менее прилично.

Приемная в монастыре выглядела впечатляюще: просторный зал со сводчатым потолком, крашеные стены украшены резьбой и позолотой; у одной из торцовых стен большой камин с каменной облицовкой. Работать здесь аббатиса не любила; ей куда больше по душе была соседняя с ее кельей каморка с самой простой обстановкой, совершенно чуждая каким бы то ни было претензиям. Как, впрочем, и сама матушка-настоятельница. А эта гостиная была предназначена для того, чтобы производить впечатление на гостей; причем не только на чужаков, но и на своих. Я, например, страшно неловко чувствовала себя в том огромном кресле, куда она меня усадила; кресло было украшено резьбой, а подушки в нем были обиты настоящим шелком, нежным, точно ушко котенка.

Усевшись поглубже, я наконец спрятала под креслом свои босые ноги, хотя вскоре пожалела об этом, потому что служанка привела милорда, и мне пришлось снова вытаскивать скрещенные ноги из-под кресла, вставать и вежливо раскланиваться с ним. Лиз и матушка Адель сели сразу же, как только милорд опустился в кресло. Это означало, что и я могу сесть, но я словно окаменела от растерянности и продолжала стоять.

А Жискар, разумеется, ничуть не смущался. Он-то не раз видел и кресла, и позолоченные потолки. И он улыбнулся мне — ошибки быть не могло: я стояла чуть в стороне, так что ему пришлось немного повернуться. И я почувствовала, как жар бросился мне в лицо.

— Эта дама мне хорошо известна, — сказал он, поглядев на Лиз. — А как твое имя, преподобная аббатиса? И кто эта очаровательная девушка?

«Ну погоди», — подумала я.

Его слова тут же согнали с моих щек краску смущения. Очаровательной я точно не была. Какой угодно, только не очаровательной!

— Меня зовут матушка Адель, — сказала настоятельница, — а это Жаннетт Лакло из Санси. А ты, господин мой, прибыл к нам, должно быть, из тех краев, что лежат у дальних западных границ Нормандии? И утверждаешь, что у тебя есть какие-то претензии к нашей гостье?

Вопросы матушки Адели его явно смутили. Видно, не привык к подобной прямоте среди своих придворных. Но соображал он быстро да к тому же обладал весьма льстивым языком.

— Я не требую большего, чем сказал. Она была любовницей моего брата и носит во чреве его дитя. Брат хотел признать ребенка, но не успел, а перед смертью заставил меня пообещать, что я сделаю для этого все необходимое.

— То есть он пожелал узаконить бастарда? — быстро спросила матушка Адель. — А мне показалось, ты был бы рад никогда больше эту женщину не видеть. Но, господин мой, разве то был не твой старший брат? И разве не станет теперь его сын, если это будет сын, его наследником, а она — его законной вдовой?

— Она никогда не станет его законной вдовой, — сказал мессир Жискар. — Она, если верить ее словам, достаточно знатного происхождения, но была сослана и лишена какого бы то ни было приданого.

— Значит, у тебя, господин мой, еще больше оснований отпустить ее восвояси. Почему же ты ее преследуешь и устроил на нее настоящую охоту? Ведь она не воровка, ты и сам так сказал. Что же у нее есть такое, чего ты так добиваешься?

Он изучал свои прекрасные мягкие сапожки и, похоже, ничего не мог придумать в ответ. Глядя на него, я чувствовала, как под ложечкой у меня сворачивается тугой болезненный узел. Такие мужчины — просто очень красивые животные, которые никогда не испытывали ни жажды, ни голода, разве что сами того желали, отправившись, скажем, на войну или на охоту; которые никогда не встречали противодействия и не знали, как себя вести, если таковое будет им оказано.

Такие мужчины были очень опасны. Один из них встретился мне когда-то в Большом лесу еще до того, как я вышла за Клоделя. Так что Селин у меня светловолосая, как и тот северянин, что одарил меня своей «милостью». Он тоже был из Нормандии и даже немного похож на этого, только не так красив. По-своему он был даже мил со мной, своей жертвой. Просто он захотел меня, а все, чего он захочет, он привык брать. Он даже имени моего не спросил. И я тоже не спросила, как его зовут.

А этот вот спросил. И своим вопросом смягчил мое сердце — даже больше, чем мне хотелось бы в том признаться. Ему, конечно, имя мое было совершенно безразлично. Он просто хотел знать, кто его противники, вот и все. Если бы тогда в лесу мне встретился именно он и кровь вскипела бы у него, то мое имя, конечно же, было бы ему совершенно безразлично.

После долгого молчания Лиз вдруг заговорила, и я вздрогнула, отгоняя невольные воспоминания.

— Он добивается меня, — кратко пояснила Лиз. — Отчасти из-за моей красоты. Но гораздо важнее для него та, которую я должна родить.

Мессир Жискар улыбнулся своей легкой ласковой улыбкой.

— Ты что же, меня искушаешь? Вряд ли я такой большой грешник, чтобы желать женщину, принадлежавшую моему брату. Это было бы настоящим кровосмесительством, а кровосмесительство запрещено Святой Церковью. — Он истово перекрестился. — Нет, матушка Адель, она, может, и красавица, но я поклялся брату…

— Ты поклялся, что отпустишь меня! — сказала Лиз.

— Бедняжка, — промолвил он. — Ты же ничего не помнишь. Ведь ты была просто вне себя от горя. Что же еще я мог поделать? Оставалось только во всем с тобой соглашаться. Хорошо, я готов просить прощения за этот спасительный обман, но я, честно говоря, считал, что недопустимо вести себя иначе с больным человеком. У меня и в мыслях не было выгонять тебя из дома.

— У тебя и в мыслях не было отпустить меня на свободу!

— Неужели ты так сильно его ненавидишь? — спросила матушка Адель.

Лиз молча посмотрела на нее, потом на него. Он все еще улыбался. Ох, до чего же он был хорош собой, очень хорош, особенно когда солнце играло в его светлых кудрях, а зубы сверкали в улыбке!

— Эймерик никогда не был так красив, как Жискар, — сказала наконец Лиз. — Вся красота досталась младшему из братьев. Эймерик был маленького роста, рот как у лягушки, а ноги кривые; он был похож на карлика-сарацина с отвратительными зубами и вечно воспаленными глазами. В общем, в его внешности не было ровным счетом ничего привлекательного. Зато душа его была поистине прекрасна! Стоило ему войти в комнату, и людям казалось: «Ну что за безобразный коротышка!». Но тут он, бывало, улыбнется — и все! Его внешность уже никакого значения ни для кого не имеет. Эймерика любили все. Даже жесточайшие его враги относились к нему с искренним уважением; они, по-моему, даже восхищались им. Когда-то я тоже была его врагом. Я вообще была жестокой и гордой и весьма упорствовала в своих убеждениях. Я ведь сама выбрала ссылку и поклялась сама устроить свою жизнь, в одиночку, без чьей-либо помощи. А он… Ему всегда хотелось защищать меня, оберегать. «Ты ведь женщина», — говорил он. Как будто именно это было для него самым главным.