Мартин Гринберг - Дорога Короля

— Ах, как хорошо я отдохнул! Да и ты, по-моему, тоже чувствуешь себя значительно лучше. Так что если ты готов отправиться в путь со мною, лучше сделать это прямо сейчас, пока у нас еще осталось немного воды.

Мелодичный голос гнома, прозвучавший из его изуродованных уст, показался Дольгалю родником, забившим вдруг из разрушенных скал.

— Погоди еще немного, и я окончательно приду в себя. Пусть подействует драконова магия, и ты сам убедишься вскоре, что сил у нас обоих будет достаточно, чтобы хоть всю ночь танцевать!

— Ну, это вряд ли, — зябко поежился Дольгаль, ибо ледяной ветер, ринувшийся вниз из мутных кипящих облаков, чуть не сбил его с ног. — По-моему, после того, что я видел, мне никогда больше не захочется ни петь, ни танцевать.

— Да, я понимаю… Видимо, подобное зрелище действительно смертельно угнетает, если не хватило времени… привыкнуть к нему. Что до меня, то я готов плясать от радости уже хотя бы потому, что способен это видеть, понимаешь?

— Кто ты и как тебе удалось выжить? — спросил Дольгаль.

— Ну, всегда ведь остается кто-то последний, верно? — как-то неприятно усмехнулся гном. — А поскольку я был в своем роде первым, то, по-моему, только естественно, что и последним остался тоже я. Конечно же, не считая яйца. Пока я не нашел первое яйцо, меня звали Сулинин Арфист. А затем стали звать только Сулинин Драконий Смотритель. Когда из того яйца вылупился дракончик и впервые попытался продемонстрировать свою магическую силу, я отнес свою находку королю. Король, правда, не выразил мне особой благодарности ни за преданность, ни за юного дракона, которого я принес ему в дар. Во всяком случае, он даже с трона своего не привстал, не говоря уж о том, чтобы отдать мне в жены свою дочь и полцарства в придачу. Но ты же понимаешь: такое бывает только в сказках, которые я частенько исполняю под аккомпанемент своей арфы. Но все же король не лишил меня своей милости: благодаря ему мое положение значительно упрочилось, а баллады и сказки мне было велено приберечь для малыша — исполняя их, я убаюкивал дракона, пока тот не стал совсем взрослым.

— Прими мои соболезнования, — сказал посланник. — За все сразу.

— Спасибо. Это весьма любезно с твоей стороны, — поклонился ему Сулинин.

— Когда из этого яйца вылупится новый дракон, — продолжал Дольгаль. — Высокая королева, должно быть, пожалует тебе немало почестей и ты займешь подобающее положение в обществе.

Дольгаль говорил уверенно: ведь, в конце концов, именно он спас драконье яйцо.

— Ты думаешь, она обойдется со мной так милостиво? — спросил Сулинин. — Ну что ж, это было бы… весьма неплохо. И нам, пожалуй, действительно пора в путь. Ведь если дракончик вылупится прямо здесь, отлет придется отложить до тех пор, пока его крылья не окрепнут настолько, что будут в состоянии выдержать вес его тела. Вот только к этому времени… дракон успеет привыкнуть к здешним местам и улетать отсюда не захочет.

Дольгаль чуял в этих объяснениях какой-то подвох, но ему практически не доводилось общаться с гномами и с драконами, и он никак не мог догадаться, что именно Сулинин от него скрывает.

— Так значит, его мать — дракониха — мертва? Ты в этом уверен? — спросил он.

— Еще бы! — воскликнул гном. — Я… можно сказать, собственными глазами видел, как она взорвалась.

— Какой ужас! Как это, должно быть, было для тебя тяжело!

— Друг мой, — грустно промолвил Сулинин, — ты даже представить себе этого не можешь!.. — На сей раз было ясно, что гном не кривит душой, ибо горькая гримаса исказила его черты, а глаза наполнились слезами.

— Может быть, тебе станет легче, если ты попробуешь рассказать мне? — предложил Дольгаль.

При дворе Высокой королевы посланников специально учили умению слушать других и улавливать то, что таится порой за произнесенными вслух словами. Дольгаль больше не чувствовал ни усталости, ни голода, ни жажды, и ему в данный момент совсем не хотелось куда-то лететь. Да и яйцу — он это ясно чувствовал — лучше всего было именно здесь.

— В ранней молодости, — снова заговорил он, — я немало слышал о драконе из Толлина. Говорят, другого такого дракона не было в истории нашей планеты. Я знаю: именно он составлял основу благополучия и процветания Бельгардена и благодаря ему Бельгарден завоевал главенствующее место во всех Северных землях.

— Да, это чистая правда! — подтвердил Сулинин. — В старинных сказаниях драконов обычно изображают довольно уродливыми, жестокими, жадными и очень опасными…

— Не верю, чтобы подобное чудовище могло появиться на свет из такого замечательного яйца! — вырвалось у Дольгаля, и он ласково погладил теплую скорлупу.

— Да!.. Ну, что ж, и я испытал примерно те же чувства, когда впервые взял в руки драконье яйцо. Я нашел его в горах тем летом, когда наш вулкан, который мы называем Изрыгающий погибель, стал вдруг плеваться огнем… У вас на юге вулканы есть?

— О, да!

— В таком случае ты знаешь, что такое настоящее извержение. Не только сама гора тряслась и постоянно меняла свои очертания, менялась и вся местность вокруг нее; озера завалило пеплом, а потом они возникли на расстоянии многих миль от прежних мест; реки меняли свое направление… Я никогда раньше таких грандиозных перемен в природе не видел и сразу же после извержения отправился в горы, чтобы сложить песни о вулканах и о людях — о тех, кто пережил извержение, и о тех, кто погиб. Мне казалось, что необходимо поведать миру о страшном несчастье, постигшем Бельгарден, и о его возможной скорой гибели, ибо страшный жар уничтожил посевы в полях, а тучи пепла, как и сейчас, застилали свет солнца, так что зима наступила очень рано, а люди болели и умирали не только от голода, но и потому, что дышали загрязненным воздухом.

Сам я, впрочем, был тогда молод, здоров и жадно впитывал любые новые впечатления. В общем, взял я свою арфу и отправился в путь. Удел всех менестрелей — всегда быть в пути, но, признаюсь, к этому времени я уже порядком от такой жизни устал. И в глубине души надеялся, что, может быть, с помощью новых песен мне удастся заработать достаточно, чтобы провести зиму спокойно, в теплом уютном доме, где ничто не будет угрожать ни моему голосу, ни моему здоровью, и где живот мой будет всегда набит.

Но увы, дорога, по которой я шел, кончилась задолго до того перевала в горах, куда некогда вела. И я ступил на землю, которая показалась мне совершенно незнакомой. Она была столь же отлична от той, по которой я столько раз ходил, сколь Бельгарден времен моей юности отличается от лунных долин, покрытых кратерами. В невежестве своем я полагал, что мне удастся легко отыскать реку Бельгард и следовать по ее течению к горной гряде. Но когда я добрался до тех мест, где некогда протекала эта большая река, то был глубоко потрясен: могучий поток, такой широкий и глубокий в некоторых местах, что порою казался морем, совершенно исчез с лица земли! Оплавленные страшным жаром скалы остывали в сухом русле, и я с изумлением увидел резные каменные плиты, сброшенные, как мне показалось, с высоких башен; а в одном месте я заметил развалины великолепных городских ворот. И тут я заплакал, а потом сел и написал «Песнь о погибшем городе». Но, сражаясь с рифмами и подбирая подходящую к слову «река», я придумал сразу две — «века» и «пока» — и обратил внимание, что третья — слово «зыбка» — полностью соответствует состоянию земли у меня под ногами…