Мартин Гринберг - Дорога Короля

Остановившись перед ней на ходу — никаких подарков он ей, разумеется, делать не стал, — он требовательно буркнул:

— Будь моей женой!

Вдова едва осмелилась взглянуть на него, тут же спрягала лицо в ладони и едва слышно ответила:

— Мой муж умер, а я никогда больше замуж не выйду.

Дело в том, что она любила покойного Рудольфа так искренне и страстно, как только способно было любить ее невинное неопытное сердечко, и у нее не было ни малейшего желания кем-то заменять его.

Но если б она решилась еще раз поднять на Кельвина глаза, то непременно заметила бы, как заиграли желваки у него на скулах, как сердито и беспокойно забилась жилка на виске.

— Я не терплю отказов, — заявил он, и голос его прозвучал для нее, как колокол Судьбы. — И я никогда не прошу дважды.

Увы, она была слишком невинна — или, возможно, слишком невежественна, — чтобы опасаться гласа Судьбы.

— В таком случае, — молвила она грустно, — ты, должно быть, несчастнейший из людей!

Так она в первый и последний раз в жизни обменялась мнениями со своим заклятым врагом.

А поскольку Джиллет и вообразить себе не мог подобного разговора, ему даже в голову не приходило, какой была реакция Дивестулаты на данный вдовой отпор.

По правде говоря, жители Предмостья куда больше знали о Риве Справедливом, нога которого ни разу не ступала на их земли, чем о Кельвине Дивестулате по прозвищу Убивец, чье родовое гнездо было от Предмостья всего в часе езды верхом. Деяния Рива служили неиссякаемой темой для самых разнообразных сказок и сплетен, но ни старики, ни молодежь, ни умные, ни глупые — никто и никогда по поводу Кельвина не сплетничал. О нем вообще предпочитали не упоминать.

Так что лишь очень немногие — и менее прочих Джиллет — знали об исполненном неуемной страсти и жестокости браке родителей Кельвина, или о том, как умер его отец — от апоплексического удара в приступе безудержной ярости, — или о той разъедающей душу горечи, которую мать Кельвина обрушила на сына, когда скончался ее главный противник. Еще меньшему числу людей было известно об обстоятельствах страшной и безвременной ее кончины. И уж совсем никто не знал, что смерть родителей Кельвина целиком на его совести, что это он сам тайком все подстроил — но не потому, что они так уж плохо с ним обращались; напротив, он на самом деле отлично понимал и даже до некоторой степени одобрял родительскую строгость; просто он решил, что ему выгоднее от них избавиться, и желательно таким способом, который причинит обоим как можно больше страданий.

Предполагая — и не без оснований, — что слуги и вассалы его родителей узнают или догадаются об истинной причине смерти хозяев и кто-то непременно расскажет о случившемся жителям окрестных селений, Кельвин в течение нескольких месяцев после кончины матери решительно убрал из дома всех поваров, горничных и лакеев и прочих старых слуг и заменил их людьми, которые ничего об истории его семейства не знали и были немногословны друг с другом. Таким образом он, в общем, обезопасил себя от сплетен.

В результате те немногочисленные истории, что про него рассказывали, были скорее похожи на легенды: казалось, речь в них идет о каком-то другом Кельвине Дивестулате, жившем в незапамятные времена. Главной темой этих историй служили либо крупные суммы денег, либо молодые женщины; говорили, что стоит хорошенькой женщине попасться Дивестулате на глаза и она вскоре бесследно исчезает. Также стало достоверно известно, что не то один, не то даже целых три ростовщика были изгнаны из Предмостья и при этом они проклинали Кельвина Убивца. Невозможно было отрицать и тот очевидный факт, что время от времени в здешних краях пропадают девушки и молодые женщины. Увы, мир наш всегда таил в себе немало угроз для прекрасного пола, и судьба несчастных так и осталась невыясненной. Впрочем, одному судье из Предмостья удалось расследовать это дело почти до конца, он даже приступил к допросам самого Кельвина Дивестулаты, но тут на него вдруг посыпались такие удары судьбы, что бедняга не выдержал и покончил с собой.

Ну а Кельвин, разумеется, продолжал преспокойно жить да поживать.

Однако по причинам, известным лишь ему самому, он очень хотел завести жену. А он привык непременно получать то, чего ему захотелось. Поэтому его ничуть не обескуражил отказ вдовы Гюшетт. Он просто решил достичь поставленной цели иным способом, не так прямолинейно.

Начал он с того, что выкупил все ценные бумаги, которые должны были обеспечить будущее вдовы. Бумаги эти ему были не нужны, и капиталовложения покойного Рудольфа попросту пошли прахом. Затем Кельвин выкупил у ростовщика все долги Рудольфа. Долгов было немного, однако теперь Кельвин имел определенное право на закупку тех товаров, с которых некогда и началось процветание семейства Гюшетт. В связи с этим Кельвин получил доступ к бухгалтерским гроссбухам и к всевозможным контактам с торговыми партнерами — и в результате, быстро усилив свое влияние на поставщиков, он за весьма короткий срок прибрал к рукам весь товарооборот.

Ну и для него было просто детской забавой обнародовать — в присутствии судей, разумеется! — тот факт, что Рудольф Гюшетт якобы составил свое состояние, самым бесстыдным образом присваивая себе львиную долю всех доходов и грабя своих партнеров. Стоит ли говорить, что вскоре состояние это, естественно, перешло в руки Кельвина, и, таким образом, именно он стал распоряжаться всем движимым и недвижимым имуществом вдовы Гюшетт, то есть стал хозяином всех средств к существованию, обретенных ею в результате замужества, а также и самого ее дома.

Из дому он ее, конечно же, выгонять не стал. Да и куда бы она пошла? Нет, он оставил ее при себе, а для всех остальных двери в господский дом закрыл. Если вдова и пыталась протестовать, то за прочными стенами ее протестов слышно не было.

Итак, обо всем этом Джиллет понятия не имел, когда стучался в ворота господского дома и просил позвать мадам Гюшетт. Так что, когда его в дом все-таки впустили, он неожиданно оказался не в гостиной вдовы, а в кабинете ее нового повелителя и хозяина дома Кельвина Дивестулаты.

Уже сам по себе кабинет этот мог произвести на такого простака, как Джиллет, весьма внушительное впечатление, столько там было прекрасной полированной мебели из дуба и красного дерева, великолепных изделий из бронзы и тонкой кожи. Если бы не вчерашний небывалый успех, не головная боль, притуплявшая восприятие, и не стремление быть отныне решительным и отважным, Джиллет, вполне возможно, струсил бы, лишь переступив порог этого кабинета. Однако же он упорно повторял про себя то заклинание, которому научил его алхимик, а также его слова насчет веры в свои силы, храбрости и неразборчивости в средствах. И это позволило ему вполне достойно выдержать первые несколько минут в роскошном кабинете и разглядеть, что хозяин кабинета заслуживает куда большего внимания — и не только потому, что Дивестулата был высок ростом и широк в плечах, но главным образом из-за откровенно злобного и презрительного взгляда, которым он окидывал всех, кто перед ним появлялся. Кабинет был освещен довольно слабо, и пламя свечей красными огоньками отражалось в глазах Кельвина, наводя на нехорошие мысли о дьяволе и аде.