Красная Шкапочка - Наследники Скорби

Хлюд вышел на свежий воздух, глубоко и с наслаждением вздохнул, обернулся к обережнику, ожидая, что тот скажет.

— Вот что, Хлюд. Ты в городе этом — всем суд и совесть. Просьба у меня к тебе. После смерти отцовой за Яськой присмотри. Ему все добро оставляю. Он же и дело отцово продолжит. Упреди, чтоб гвоздя со двора не пропало. Ну как обманут парня или обдурят ловкачи какие. И последи, чтоб стол поминальный небедный был, об упокоении сам условлюсь, — в руку Хлюду лег кошель с монетами. — Что останется — парню отдай, не чини ему обиды. Без того натерпелся. Отцу ни слова не говори. Пусть спокойно век доживает.

Посадник понятливо кивнул и убирал кошель.

— По совести сделаю, Строкович, не держи за душой. Как скажешь, так и будет.

Тамир благодарно кивнул:

— Хвала.

— Мира в пути.

— Мира в дому.

На том и разошлись.

Посадник только подумал про себя, что Строк на старости-то лет, видать, совсем из ума видать выжил. Уж и скаженному ясно: не будет кодун с опарой возиться, когда от Ходящих роздыху нет. Чуть не целые веси пропадают, а Строк все одно — о караваях своих печалится!

Забравшись на лошадь, Хлюд отправился домой, гадая, как так вышло, что толстомясый добродушный и бесхитростный сын старого пекаря переродился в Цитадели в этакого мужа, которого со Строком даже в дальнем родстве не заподозришь. Эх, этого бы чернеца-молодца да засватать бы за молодшую дочку — была б за ним дура-девка как за каменной стеной: и сыта, и в довольстве, и под приглядом.

А еще среди этих дум, нет-нет, а вспоминалась посаднику жена, и хотелось взгреть сварливую бабу, за то, что заставила напялить новые сапоги.

Едва не до темноты Тамир просидел у сторожевиков.

В городе он застал двоих. Еля — выученика Дарена да Стеха — выученика Лашты. Парой лет раньше они покинули Цитадель, и с той поры там не появлялись, передавая оброчные деньги с оказиями.

Целителя из тройки колдун не застал, Нияд — выуч Русты уехал по окрестным весям договариваться с травниками, чтобы заготовили сушеницы. До вечера бывшие послушники Крепости проговорили, делясь новостями — кто как доучился, кого куда отправили, появились ли новые креффы, не погиб ли кто из нынешних, нет ли вестей с дальних городов, где особенно неспокойно.

— У нас этой зимой оборотней откуда-то поналезло — без счету. Чуть не через стены перепрыгивали, — говорил Ель в сердцах.

— И покойника ныне, пока отчитаешь, чуть не всю кровь с себя сольешь, — кивал Стех. — Иной день и по три раза заговор проговариваешь и резами все исчертишь, а он, глядь, поднялся через пару суток, проклятый.

— Мать мою ты отчитывал? — спросил глухо Тамир.

— Я? Неужто не так что?

Обережник покачал головой:

— На совесть все сделал, я бы лучше не смог.

— Ты бы… — усмехнулся мужчина. — Да ты, умей Дар видеть, повыше Донатоса бы сидел в креффате.

— Хорошо, что не умею, — усмехнулся Тамир. — Ездить выучей искать — то еще терпение нужно. У меня таких запасов нет.

— Дай Хранители, чтоб находились они, а то, вон, говорят, по Клесховым сорокам ни одного не сыскали. А ведь он ранее не ошибался, — помрачнел ратоборец.

Все трое замолчали. А что скажешь? С каждым годом Ходящих все больше. И вина за это лежит на них — осененных Даром. Точнее на одном из них. Да только болтать об этом Тамир не станет. Хотя… кто ж поверит ему, что Встрешника видел, да еще и говорил с ним?

Перед тем как попрощаться, сын Строка попытался всучить колдуну кошель — плату за отца. Но тот лишь отмахнулся:

— Хранителей побойся! Очумел уж совсем. Неужто ты б с меня денег взял, попроси я мать или сестру упокоить? Иди себе, буду я тут и дальше в сторожевиках — все в посмертии для отца твоего сделаю. А не буду, так Ель попросит, другой сделает. Мира в пути.

На том и расстались.

Забрав от сторожевиков оброчные деньги, наузник отправился домой. В сенях его ждал завернувшийся от вечерней прохлады в меховое одеяло Яська.

— Господин, а ты в который день уезжаешь?

— Хочешь сказать — загостился? — усмехнулся мужчина.

— Что ты, что ты! — испуганно замахал руками паренек и покраснел, собираясь с духом. — Я… это…

Он замялся, а потом выпалил на одном дыханье:

— Вызнать хотел, что за хлебы ты предивные пек. У батюшки твоего спрашивал, он говорит — не знает.

Обережник улыбнулся:

— Нет в том никакой тайны. Душу вложишь — все получится, — сказал и почувствовал, как в горле отчего-то пересохло и запершило.

Вдруг, с опозданием Тамир понял, что ничего от того времени не осталось. Кроме памяти. Да и та уже поблекла, выцвела. Будто не с ним все было. Не его мечты, не его надежды… Оттого, должно быть, и следующие слова произнес он мягко, без прежней отрывистой сухости:

— Ты главное, Яська, помни о том, что хлебы твои — это чья-то радость. Вот испортишь замес — радости кого-то лишишь. Ну, сам подумай, не поднимется опара, сделаешь калач, а он выйдет — сухарь-сухарем. Купит его, скажем, парень, захочет девку побаловать, а она об этот калач зуб сломает.

Мальчишка прыснул, а Тамир, вдруг, сам не зная — зачем, потрепал его по вихрастой макушке.

— Ты дело свое делай так, чтобы тебя за него словом добрым вспоминали.

Яська осмелел, почувствовав отеческое касание жесткой ладони на затылке, и спросил:

— А пойдем завтра утром — попробуем?

Колдун посмотрел на него с горькой улыбкой, которая как-то сразу омолодила и будто бы раскрасила его жесткое лицо:

— Дурень ты. Кто ж этот хлеб купит?

Паренек непонимающе хлопал глазами. Его, еще детский, умишко не охватывал всего того, что мигом разумеют взрослые.

Тамир пояснил:

— Забыл, как вчера полдня блевал, когда я тебе мяса своим ножом отрезал? Колдунов, Ясень, все сторонятся. Мертвечину мы за руку водим. И нет той воды, которой я отмоюсь.

И воспитанник Строка понял. Оттого ли понял, что назвал его наузник взрослым именем, оттого ли, что голос у говорившего был каким-то особенным, а может, просто объяснил он ему хорошо. Понял, что такого, как стоящий рядом мужчина, к покойникам зовут, а не к печи. Боятся люди колдунов. Боятся до одури. Как сам он — Яська — боится…

Тамир уехал на следующее утро. Обнял отца, оставил на столе тяжелый кошель с деньгами: "Чтоб горшки в печи пустыми не стояли", и был таков. Строк тихонько плакал, глядя вслед сыну. Куда и зачем он едет, какая нужда его гонит в дорогу — старик не спрашивал. Сердцем понимал: все чужое тут сыну — и город, и дом да и сам он. А потому отец молил Хранителей послать его единственному ребенку Мира на том нелегком пути, который суждено ему было пройти в одиночестве и ночной мгле.

Когда из-за деревьев показались заостренные бревна тына, Ихтор подумал — мерещится. Однако незнакомая заимка никуда не делась даже после того, как он вгляделся пристальнее. Над крепкими воротами был прибит волчий череп, который, согласно поверьям, отпугивал волколаков. Однако здешние обитатели не полагались на одни только выбеленные ветром и непогодой кости. Обережные резы красовались на столбах и по низу частокола. Надежно поставлено.