В Бирюк - Обязалово

Она несколько мгновений напряжённо смотрела на меня.

— И?

— И всевластие рухнуло. Есть множество людей, которым нравится бояться. Детишки ходят ночью на кладбища или рассказывают в темноте друг другу страшные сказки. Есть другие люди, которые не знают страха. Это свойство их… крови. Таких людей мало, ибо редко кто из них живёт долго. Не чувствуя опасности, гибнут они по неосторожности или глупости, не успев оставить потомства. Я же, любезная моя Евфросиния, просто… не люблю страх. Это чувство — не нравится мне. Испугать меня можно, можно смутить или опечалить. Но страх мне не люб, в душу себе я его не пускаю. Выучился давить его в себе и изничтожать. А коли во мне никакой страх не приживается, то и страха божьего нет. Потому и Бог, Господь ваш не властен надо мной.

— Лжа! Бред! Ересь! Всяк человек живёт в страхе господа своего! Всяк — верит в бога своего!

— Да полно тебе. Связка правильная: нет страха — нет веры. Однако подумай вот о чём. Не то важно: верит ли человек в бога, куда важнее — верит ли бог в человека. Ты спросила: кто я? — Ответствую: человек без страха божьего. Ты спросила: зачем я здесь. И вновь не совру: подержать частицу Истинного Креста.

Пока шёл теологический трёп, нахватанный и накатанный аж в третьем тысячелетии, в «здесь и сейчас» моя персональная молотилка прокручивала варианты выхода. Из безысходного положения.

Воспроизвести оборотную сторону этой святыньки… не проблема. Но нужно время. Место, инструмент, твёрдая рука и спокойствие, материальчик кое-какой. Здесь, на коленке, под её присмотром… а ночь уже перевалила за полночь. Надо убираться. Подобру-поздорову. Буду жив — выкручусь. А мёртвому… только спокойного лежания.

— С давних времён ваши попы не дают людям в руки частицы Креста Господня. Только дьяконы протирают да перетряхивают. А мне охота в руках подержать, в пальцах покрутить. Кому для понимания сути довольно глянуть, кому — губами приложиться. А мне руками потрогать нужно. Про кожное зрение слышала? Эх, Евфросиния, столь много ты ещё не знаешь, а уже душой костенеешь. То-то тебя даже и Ангел Божий только с третьего раза добудился.

Это не мой прикол: по житию Ангел трижды являлся к преподобной, будил её и вдалбливал:

— Иди в Сельцо, построй там церковь.

Дама спросонок соглашалась, но ничего не делала. Пришлось крылатому бедняге втолковывать тоже самое — отдельно полоцкому епископу. Воля божья с таким трудом до святых людей доходит…

— Погоди бронзоветь, преподобная. Тебе ещё восемь лет детей учить.

— Чего?! Почему восемь? Я умру?!

Во-от… Вытаскиваем из рукава козырного туза и запускаем в дело главное моё преимущество перед туземцами — знание их будущего.

— Будет так… Есть у тебя в Полоцке мастер славный. Лазарь Богша…

— Почему «Богша»? Его Богумилом звать. И не в Полоцке он, а здесь, в караване. С Византии привезён. Чего-то ты…

На таких мелочах и сыпятся великие планы. «Козырный туз из рукава» оказался шестёркой. Мда… для «знания их будущего» хорошо бы детально знать их настоящее.

— Плевать. Прикажи ему изготовить крест напрестольный, осьмиконечный, кипарисового дерева, в локоть длиной. Укрась его жемчугами и камнями самоцветными. На переднюю и заднюю стороны вели приделать 21 золотую пластину, на боковые — 20 серебряных. Сделай гнёзда в этом кипарисовом поленце, да положи туда святыни свои. Изображения размести великим деисусом. А понизу — покровительницу свою, Евфросинию Александрийскую. Поняла, или мне, как тому ангелу, три раза повторить?

Она смотрела на меня совершенно ошеломлённо. Опять чего-то не то сказал?

— Ты… откуда ты знаешь? Мы с Лазарем всю дорогу от Киева про это говорили. Что, где, как украсить… А… А отца с матушкой? Неужто родителям моим там места не найдётся?!

— Забыл. Возле своей покровительницы вели изобразить Софию и великомученика Георгия, родителей твоих — святых заступников. И какую-нибудь страшную надпись на боковинах придумай. Для отпугивания. Вроде того, что ты мне говорила.

Загрузил преподобную до полной отключки. Взгляд — внутрь, губы — шевелятся. Так, пора сваливать. Я неторопливо подошёл к ней и стал развязывать головной платок. Она очнулась, недоуменно задёргалась.

— Тихо-тихо. Я тебе не враг. Только… я это знаю, а ты… ты сама не знаешь чего ты хочешь. Вот, я свяжу тебе ноги. И сниму кандалы ручные. И уйду. Пока ты ноги развяжешь — меня уже и след простыл. Ты ж ведь кричать не будешь? Вот и хорошо. Тайну твоего девства я сохраню, а ты про меня не скажешь. Не трясись так.

Я уложил её на живот, накрутил узлов, связал платком лодыжки, отомкнул наручники.

— Ты… «человек без страха божьего», мы встретимся ещё?

— Спроси своего… Пантократора. Я лично — не возражаю.

Сие соитие есть, по суждению моему, из деяний важнейших. Не токмо в жизни моей, но и в истории всея Руси. Прямо скажу: восторгов особых телесных… не, не понравилось мне. А вот следствия произошли великие.

Через восемь лет, в мае 1169 года, через Киев вниз по Днепру шёл большой полоцкий караван. Евфросиния Полоцкая, с братом своим, князем Давидом и двоюродной сестрой Звениславой — иноконей Евпраскией — отправлялись в паломничество в Святую Землю. Караван встал в Вышгороде, и князь Андрей, озабоченный делами земель Полоцких и Русской Православной церкви устроением, укротил гордыню свою и явился в сей, достопамятный ему городок, где 12 лет тому он сам князем посажен был.

Я же в те поры был в отъезде в Торческе, где умирял торков и бередеев. Однако, узнав о прибытии достопочтимой игуменьи Полоцкого Спасского женского монастыря, бросил всё и, не щадя коней, забрызганный весенней грязью аж по самые уши, прискакал к Вышгороду.

Успел я в наипоследнейший миг. В Вышгородском Борисоглебском соборе двое будущих православных святых, двоюродные брат с сестрой, лаялись в голос над могилами двух наиболее почитаемых на Руси, уже состоявшихся мучеников-страстотерпцев — братьев Бориса и Глеба.

Евфросиния наступала на Андрея, тыча в него рукой и поминая покражи его, здесь совершённые: икону Божьей матери да меч Борисов. Меч, как и обычно, висел у Андрея на поясе, служа наглядным подтверждением правоты её.

Невысокая, пожилая, но с совершенно прямой спиной, женщина, в скромном чёрном одеянии бесстрашно наступала на Государя всея Руси, в дорогих одеждах, драгоценных каменьях, в изукрашенном оружии. Тоже пожилого, с гордо задранной головой из-за несгибаемой шеи.

Ей слова о давнем разорении земли Полоцкой и о недавнем — матери городов русских — Киева, о пьянстве и разврате Долгорукого, об ошибках самого Боголюбского, о Фёдоре Ростовском… били не в бровь, а в глаз. Боголюбский же не находился с ответом, и только повторял: