Саманта Хант - Изобретая все на свете

— Мистер Тесла, электричество…

— Ах, простите. — И голос у него древний, с выговором далеких, уже не существующих стран. — Я занимался… а, да. Я проводил небольшой опыт. Понимаю. Электричество. Возможно, если бы ваш генератор работал на переменном токе, а не…

— Мистер Тесла, — начинает администратор, видимо намереваясь выбранить его, но сдерживаясь из уважения к жильцу.

— Простите. Я все сейчас же исправлю, — говорит старик и выходит в коридор.

Он уже собирается закрыть дверь, когда серебряный луч освещает ему Луизу, приткнувшуюся в тени, словно прибитую гвоздями. Она бы, пожалуй, не удержалась на ногах, если бы не прижималась к стене. У нее останавливается дыхание, и кровь застывает в жилах. Он, должно быть, способен вытянуть энергию из нее, как вытянул из целого здания. Она не двигается с места. Она не возражает. Он мгновенье удерживает ее взглядом, а потом закрывает за собой дверь, все еще глядя на нее в залившей коридор темноте. Она побаивается, что истории, которые ей рассказывали, могут оказаться правдой, что он вампир, и она, едва освободившись от его взгляда, чуть дыша, крадется обратно в номер, который прибирала. Запирает дверь на задвижку и вслушивается в шаги трех пар ног, удаляющихся к лестнице.

Шаря в воздухе вытянутыми перед собой руками, Луиза нащупывает кресло, садится в него и ждет. Время течет по каплям, а она ждет возвращения электричества и представляет себе удивительного мистера Теслу. Она представляет, как его тонкие пальцы протягивают по отелю новые провода, — словно птица вьет гнездо. Она представляет, как он тайком улыбается в темноте.

Мир умеет меняться очень быстро, и так же быстро, в одно мгновенье, становится прежним. Она забирается в кресло с ногами, сворачивается клубком. И через несколько минут, так же внезапно, как погас, включается яркий электрический свет. Она встает и, опустив голову, собирает щетки на тележку, затем останавливается перед загоревшейся настольной лампой. «Никто больше не обращает внимания на электричество». Луиза трогает стекло лампочки, пытается разглядеть разряд внутри, ток, это заставляет вспомнить высокий лоб старика в коридоре и колючку, появившуюся у нее под ложечкой после встречи с Артуром Воганом. Поражение электричеством. Поразительные встречи. Какой странный у нее выдался день. Она снова трогает лампочку.

Готов, Сэм? Бумаги достаточно? И перьев? Отлично. Начнем с темноты.

Я доставал из кармана крошечный перочинный нож. Подарок моего брата Дане с чеканными жестяными ножнами, напоминающими крошечный пшеничный колос. Я вынимал оружие из ножен: он был не больше моего детского указательного пальца, но, рассекая клинком темноту в коридоре, я пробивался вниз. Когда я был ребенком, темнота представлялась мне дикими зарослями джунглей, а карманный ножик — мачете, которым я каждое утро прорубал себе путь на кухню.

Моя мать, Джука, славилась в нашей местности как великая изобретательница. Ее запомнили по ее усовершенствованным наперсткам, гладильным доскам, сушильным веревкам, лопаткам и приспособлению, помогающему добираться до недоступных уголков в кладовках — она называла эту штуковину «дражаник» — мой дружок.

Я приоткрывал дверь в кухню. Свет спиртовки наполнял комнату. Я жмурил глаза и протирал их, разгоняя темноту. Солнце еще не встало. Я засовывал ножик в карман. Мать нагибалась подложить дров в огонь.

— Который час? — спрашивал я еще полусонным голосом.

Она медленно оборачивалась ко мне, встречала меня взглядом.

— У тебя так ожирели мозги от десертных вин, расстегивания жилета после ужина и спанья днем по углам на скамейках, что ты спрашиваешь совсем не то, что тебя интересует. [5] Шекспир У. Генрих IV. Перевод Б. Пастернака. Какое тебе, черт возьми, дело до времени?

Она была права, на самом деле я хотел только узнать, готов ли уже завтрак.

Джука не училась в школе, не умела читать. Ей и ни к чему это было. Она обладала кое-чем получше. Моя мать умела, раз услышав стихи, запомнить их навсегда: слова словно впечатывались в ее мозг. Она была ходячей библиотекой, хранившей не только стихи, но и историю, романы, Писание и даже подслушанные разговоры — все, что ей хотелось запомнить.

Джука указывала на дедовские часы. Пять часов утра. Она ставила на стол две миски, и я усаживался поесть овсянки с Генрихом IV, сэром Джоном Фальстафом и с матерью: изобретательницей и библиотекой.

Милутин, мой отец, был священником в маленьком приходе: всего около сорока семей. Мы жили у церкви. Не спросив моего мнения, он в день моего рождения дал обет посвятить мою жизнь Богу. Он, можно сказать, отказался от меня. Он мечтал, что я стану великим священником сербской православной церкви.

Только мне, Сэм, хотелось другого.

Когда мне было восемь лет, я думал: наверняка я смогу научиться летать. Я ощущал полет в своих костях. Я чувствовал, как мои кости становятся пустотелыми, готовясь к полету в великую синеву. И я взобрался на крышу амбара. Ветер был слабым. Я подобрался к краю крутой амбарной крыши. Посмотрел вниз. Земля была далеко. Я раскрыл зонтик. Не потому, что он был мне нужен. Просто для страховки.

Свесив одну ногу с края крыши, я набрал в грудь воздуха. Двинул вторую ногу вперед, в пустоту воздуха, встав на след птиц.

Результат оказался не тот, которого я ожидал.

Мой желудок взлетел в волшебной невесомости. Он взмыл вверх. Увы, остальное мое тело повиновалось законам физики.

Вскоре я очнулся на земле, немного побитый. Гусь щипал мне волосы, а зонтик вывернулся наизнанку. Я не заплакал, не стал ныть: «Ах, мои бедные кости!», или «Ах, что я сделал со своим чудесным, совсем новеньким телом!». Вместо этого я, уставившись в небо, думал: «Нужно еще немножко поупражняться, и у меня наверняка получится».

Я рос, и вместе со мной рос список мучивших меня болезней. Однажды, в разгар эпидемии холеры, я слег в постель на девять недель. Я бредил в лихорадке, а придя в себя, обнаружил, что отец, сидя у моей постели, запросто беседует с Господом.

Милутин:

— Мальчик целиком Твой. Если Ты позволишь ему выжить, я обещаю посвятить его жизнь служению Тебе.

Бог:

— Не знаю, не знаю. Он выглядит очень чахлым. Слабоват для меня. Не уверен, что он мне нужен.

Милутин:

— О, нет. Он Твой. Он будет Твоим великим служителем.

Я:

— О, дайте мне умереть!

Мне претила мысль о церкви. Наяву меня преследовали планы и надежды отца. Он впал в отчаяние. Он начал подозревать, что я подцепил заразу из книг, которые читал. Он сам читал запоем, но, заставая меня за книгой, впадал в ярость. «Нет, Нико, нет! Чтение ужасно вредит твоему здоровью. Я не позволю своему ребенку так рисковать жизнью!» Я пропускал его наставления мимо ушей. Я только в книгах находил покой. Действительно, за время той болезни я прочел столько, что хватило бы на каталог целой сельской библиотеки. У моей кровати постоянно лежали три стопки книг. Эти стопки вырастали выше людей, и я, может быть, из-за лихорадки, воображал их тремя мудрыми друзьями. Стопки препирались между собой, но со мной — никогда. Каждая нянчилась со мной, как заботливая сиделка. Если я не спал, то читал: заглатывал романы, иной раз по два в день. И, похоже, эти книги прижимали меня к Земле. Они удержали мое тело, когда оно готово было отправиться куда-то в другое место.