Елизавета Дворецкая - Лесная невеста

– Бей ее, сынок! Колом бей! – вопил Крепень, которому убежать мешала хромая нога.

Слётыш уже умчался куда-то в темноту, Смирёну отец сам за шиворот выбросил из освещенного круга, велев бежать домой что есть духу.

Перед костром остались лишь несколько упавших, Крепень и Горденя. Подбежав к свинье сзади, Горденя со всего маху ударил ее тяжелым колом по спине. Свинья мгновенно обернулась к нему; по белой щетине ее рыла текли черные ручейки крови. При виде этой крови Горденя испытал не страх, а только ярость и снова бросился на нее с колом.

– Тебя-то мне и надо! – хрипло рявкнула свинья. – Отец твой на одну ногу хромой, а ты на две будешь! Съем тебя! Съем! И на косточках поваляюсь!

– Коли ее! Коли! К земле пригвозди! – срывая голос, кричал сыну Крепень, но Горденя его не слышал и не мог сообразить, чего от него хотят. Вместо этого он бил и бил свинью колом то по морде, то по голове, но ей все было нипочем.

Любую животину такие удары давно бы оглушили, но перед парнем был оборотень. Однако Горденя не понимал этого и продолжал бить, вкладывая в поединок всю свою немалую силу. Свинья, не обращая внимания на удары, рвалась к нему, пытаясь укусить. Вот она изловчилась и вонзила клыки в ногу парня. Горденя вскрикнул, свинья толкнула его мордой, и он упал. Тут закричал и Крепень, видя неминуемую гибель любимого старшего сына, своей опоры и гордости, и, спешно подковыляв к свинье, палкой ударил ее поперек спины. Свинья вырвала зубы из Гордениной ноги и тут же вцепилась в другую ногу, чуть ниже колена. Парень кричал от дикой боли; Крепень бросил палку, подхватил оброненный сыном осиновый кол и замахнулся на свинью, метя острием ей в спину. Оборотень проворно отскочил и со свисающим с зубов обрывком Гордениной штанины бросился к лесу.

Миг – и белая туша исчезла за деревьями. Только ветер шумел в вершинах, словно леший смеялся. На изрытой земле перед полузатоптанным костром остались три человека – Горденя, потерявший сознание от боли, и еще два парня, потоптанные свиньей, – эти стонали и всхлипывали. Валялся опрокинутый котелок с недоваренной ухой, растерянные ложки, Пестряйкин рожок, недоплетенный лычак…

– Сыночек мой, сыночек! – вне себя от ужаса бормотал Крепень, ползая возле неподвижного Гордени. – Жив ли ты, деточка моя…

Шепотом причитая, благо никто его сейчас не слышал, Крепень дрожащими руками отрывал от рубахи полосы и проворно перевязывал им страшные раны на обеих ногах Гордени. Стянув с себя длинный тканый пояс и разрезав его пополам, он попытался перетянуть вены под коленями сына, чтобы остановить кровь, путался в темноте и с нетерпением ждал, когда же подоспеет помощь. Не может быть, чтобы его бросили одного в этой жуткой оборотневой ночи с умирающим сыном на руках!

– Батюшка! Жив ли он? – осторожно окликнул Слётыш, обнаружившийся на соседней березе.

Крепень не отвечал, зато подал голос еще один парень, по прозвищу Чарочка:

– Что там? Ушло это… чучело?

– Ты где? – Изумленный Слётыш обернулся на голос, шедший с того же сука, на котором сидел он сам, только подальше от ствола. – Это ты или леший какой?

– Я вроде…

– Так ты же дальше меня от леса сидел!

– Ну, сидел…

– Ну, парень, ты даешь! – восхитился Слётыш. Он весь дрожал, вцепившись в ствол, и стучал зубами. – Я успел на березу взобраться, сам не заметил как, а ты еще успел двадцать шагов пробежать и раньше меня на сучок попасть!

– Слезаем, что ли? – уныло отозвался Чарочка. – Ушло оно… Не сидеть же тут до свету…

Со стороны Радогоща бежал народ, в темноте на полевой дороге светились многочисленные огни факелов. Под говор и причитания Горденю и двух других пострадавших подняли и понесли на двор к Елаге. Там тоже все поднялись. Зимобор, наспех одевшись, распахнул дверь и вставил лучину в светец. В избушке самой зелейницы было тесновато, и троих пострадавших положили в беседе, Горденю – прямо на разбросанную постель Зимобора. Старенькие ветхие настилальники покрылись кровавыми пятнами: из рваных ран кровь текла и текла, не унимаясь. Горденя в забытьи глухо стонал, и даже у Зимобора, для которого раны и раненые не были новостью, замирало сердце.

Обе хозяйки суетились: мужчин вытолкали вон, грели воду, тащили травы, заживляющие раны, шарили в ларях в поисках полотна для перевязки. Ни один дом не спал, даже от Воротисвета прибежали узнать, что произошло.

– Лезет и лезет, подлюга! – в сердцах приговаривали люди. – Знает – пропади наш урожай, третьей зимы не переживем, все на Дедово Поле переселимся к весне!

– Молчи, свояк!

– От слова не сделается!

Зимобор, едва успевший кое-как одеться, помогал хозяйкам: приподнимал и ворочал троих раненых, придерживал, накладывал повязки. Всему этому его тоже учили: воин должен сам уметь обрабатывать свои и чужие раны.

– Терпи, терпи, ты мужчина! – бормотал он незнакомому посадскому парню, придерживая его руки, пока Дивина резала рваную рубаху и обмывала рану на плече, оставленную зубами оборотня. – Вот молодец! Кремень, а не человек! Где еще только есть такие!

Но эти «заклинания» помогали мало: парень кусал нижнюю губу, кривился и коротко вскрикивал от боли.

Дивина в подбадривании не нуждалась, и Зимобор старался ее не отвлекать, а только следил, чтобы вовремя подать что-нибудь. Она сосредоточенно работала: промывала, перевязывала, ее руки двигались быстро и ловко. Прядь волос, выбившись из косы, падала ей на лоб; вот она, на миг оторвавшись, сунула прядь куда-то за ухо, и на лбу у нее осталось пятно крови с пальцев, как метка. В ее уверенных и точных движениях, в неподвижной твердости лица была такая сила, которой мог бы позавидовать не один мужчина.

– Летит ворон через синее море, несет в когтях иглу золотую, нитку серебряную; ты, нитка, оборвись, а ты, кровь, уймись! – бормотала Елага, возившаяся с Горденей. – Летит ворон через синее море…

Над каждой раной она шептала заговор, как положено, по три раза, но пользы было мало. Обернувшись, Зимобор вдруг увидел у нее в руках настоящую иголку с тоненькой высушенной жилкой вместо нитки. Сперва он подумал, что это тоже оберег, вроде как для наглядности, помогающий ворожбе, но Елага, заметив его взгляд, ответила:

– Зашивать буду!

Когда наконец с перевязками было покончено, вдруг оказалось, что почти рассвело. Народ понемногу разбрелся по домам. Зимобор вышел из избы и присел на крылечке передохнуть. Воздух был серым, а не черным, и, хотя до солнца оставалось еще время, можно было считать, что пришло утро. Разглядывая избу зелейницы и конек на крыше, вырезанный из цельного елового комля, Зимобор вспомнил Смолянск и вдруг поразился, как далек от него родной город и все его дела. Видели бы его сейчас… Видела бы княжна Избрана своего сводного брата – разлохмаченного, в исподней рубахе, с липкими пальцами, на которых сохнет чужая кровь… Как знать – не уведи его тогда Младина с погребения, не кончился бы кровью его спор с Избраной?