Елизавета Дворецкая - Лесная невеста

Поначалу Горденя только ухмылялся – ему ли, лучшему парню в округе, жениться на горбунье! – но постепенно привык к этой мысли. Он был вожаком среди парней, а она – среди девушек, ее считали дельной и толковой, из тех женщин, что в случае надобности унесут на спине и детей, и добро, и даже мужа. Так чем они не пара? Ну, шея кривая, подумаешь? Шеи он уже и не замечал.

Но появилась Дивина, и Кривуша была забыта. Горденя сразу понял разницу между тем, когда ты позволяешь кому-то любить себя, и тем, когда любишь сам. Крепениха вздохнула с облегчением: упрямая, вспыльчивая, неглупая, но слишком уж самолюбивая Кривуша не нравилась ей как невестка. Даже сам Зобня, сравнивая свою дочь и Дивину, только пожимал плечами: выбор Гордени был понятен.

Но сама Кривуша не смирилась и возненавидела соперницу. Все ее надежды, все труды двух лет были погублены в один день. Было тем более обидно, что Дивина и не помышляла ни о какой борьбе, даже не догадывалась, что кого-то обидела, и на Горденю обращала внимания не больше, чем на других.

Поняла она все в вечер священной «девятой пятницы», когда начиналась Макошина Неделя. С самого утра она была возбуждена предстоящим праздником, ей было весело, и при том весь мир вокруг: серое, хмурое небо, мерзлая темная земля, груды побуревших листьев, холодный ветер – все казалось прозрачным, исполненным особого смысла. С наступлением сумерек они с Елагой разложили огонь – беседа, поставленная еще голядью, жившей здесь до прихода князя Радогостя, отапливалась не печками, а двумя открытыми очагами. Очаг в глубине считался женским, и возле него стоял деревянный идол Макоши, а возле того, что ближе к дверям, – идол Перуна, и он считался мужским. К дальнему очагу Елага принесла охапку нечесаного льна. Вскоре в беседу собрались женщины и девушки.

Две многодетные матери, отмеченные милостью Макоши, подали Елаге белую курицу и нож с рукоятью лосиного рога. Елага перерезала курице горло, набрала в горсть горячей крови и обрызгала ею охапку льна, идол богини, очаг, стены беседы и собравшихся женщин.

– Слава тебе, Макошь-матушка, за все твои дары щедрые! – приговаривала она. – Благослови дома наши миром и ладом, детей наших здоровьем и добрым ростом, молодых изобилием в доме, невест женихами! Благослови наши руки на всю зиму прясть-ткать без устали, девицам приданое готовить!

Елага бросила курицу в огонь, яркая вспышка озарила просторную избу, на миг осветила ее до самых уголков, и все собравшиеся радостно закричали – богиня приняла жертву. После того девушки-невесты взялись за Макошину пелену. Одни чесали лен, тут же передавали его другим, те привязывали кудель на лопаски и немедленно начинали прясть. Третьи собирали в дальнем углу ткацкий стан, шепотом споря, как же это делается, – Дивина прошла туда, и все части сложного сооружения как бы сами собой встали на место.

Матери и бабки тем временем, сидя на длинных лавках, пели предсвадебные песни.

Кривуша опоздала в беседу и пришла, когда уже собирали ткацкий стан. Дивина заметила, как та тихонько проскользнула в дверь и села на край лавки, где было темно. Обе они не принимали участия в работе над пеленой: Дивина – потому что не просила у богини жениха, а Кривуша – от злобы, видя, как желанный жених ускользает, она на все махнула рукой.

– Вот кому в ведуньи-то идти! – шепнула Дивине Крепениха и украдкой кивнула на Кривушу. – Ей самое оно, а не тебе! Меняйтесь, верно тебе говорю!

Кривуша заметила, как ее предполагаемая свекровь что-то шепчет сопернице, и даже, наверное, догадалась о чем. Ее густые черные брови нахмурились, кулаки сжались. Она не сводила глаз с Дивины, и этот темный ненавидящий взгляд жег, словно уголь. «Ой, домовой!» – с притворным испугом шепнула Нивянке Лисёна и задорно стрельнула глазами на Кривушу.

Когда пелена была готова и преподнесена Макоши, в избу стали по одному пробираться парни и усаживаться возле мужского очага. Все были нарядны, подпоясаны цветными поясами. Одним из первых пришел и Горденя. Крепениха при виде сына не удержалась и толкнула Дивину локтем, глазами показала на него – так хорош был ее старшенький. Его русые волосы были старательно расчесаны на прямой пробор и уложены, а за ушами вились крупные кудри. Широкое открытое лицо Гордени было непривычно серьезно и торжественно, и Дивине было немного смешно смотреть на него, но она только улыбнулась.

– пели тем временем девушки, поглядывая на парней.

Вдруг Блазий сорвался с места и вытащил приготовленное веретено. Девичья стайка вздрогнула, вздрогнула и песня, словно в гладко текущую воду упал камень, но тут же потекла дальше. Блазий подошел к Красуле, кузнецовой дочке, и с поклоном подал ей веретено. Красулей ее прозвал любящий отец, хотя, вообще-то, она красавицей не была: лицо слишком широкое, а нос тоже широкий и курносый. Но девушка она была живая, веселая, и Блазий влюбился так, что всю весну и лето почти не отходил от нее. Все ждали, что наступающей зимой их свадьба будет одной из первых, и Красуля, конечно, тоже ждала. И вот оно случилось – вспыхнув, застенчиво и счастливо засмеявшись своим большим, широким ртом, Красуля взяла веретено, и в ее глазах, черных в полутьме избы, блеснуло целое море отраженного огня. Блазий, довольный своей смелостью, лихо поправил пояс и пошел обратно. Он уже почти посватался: теперь, если девушка в конце беседы вернет ему веретено с пряжей и если мать и бабка, дома разглядев и ощупав пряжу, найдут ее хорошей, отец и дед на днях пойдут к кузнецу свататься и придут назад с согласием.

…Красули теперь уже нет… Она умерла в самом конце последней зимы, ослабленная голодом, не выдержала родов. И родителей ее тоже нет, и бабки Угорихи, которая так радовалась, глядя из старушечьей темной стаи, что ее внучка так отличилась – первой получила веретено… И Лисёна умерла, будто Кривуша сглазила ее за насмешки…

– продолжали петь девушки, зазывно поглядывая на толпу парней. Многие не сводили глаз с Гордени, но он смотрел на одну Дивину. Она давно уже поняла, что Горденя в нее влюбился, но это скорее забавляло ее, чем радовало. Мало сказать, что она не ощущала в душе ничего, похожего на ответную любовь. Она вообще не собиралась никого любить. Горденя нравился ей, но был в ее глазах чем-то вроде младшего брата – несмотря на то, что ей было семнадцать лет, а ему все восемнадцать. Сейчас она была полна решимости навсегда сохранить мудрость, подаренную Лесом Праведным. И где-то в дальнем уголке души жило убеждение: если бы ей все-таки довелось этим пожертвовать… ну, если бы вдруг… то не ради Гордени, нет!