Наталья Колесова - Король на площади

…Немного же тебе, похоже, выпало счастья в жизни, девочка! Но произнести это вслух он поостерегся: усвоил уже, что эти… одержимые представляют счастье как-то по-своему.

Через пару дней он уже не так радовался своей затее. И даже начал подозревать, что хитрющая змея Милена обвела его таки вокруг пальца — познакомить-то с коллекционером познакомила, но выбрала при этом самого молодого и привлекательного.

С уст Эммы не сходило имя Линдгрина: Олаф то да Олаф сё… У них оказалось множество общих знакомых: художников и меценатов, преподавателей Школы, просто жителей Фьянты. Да и разговаривали они, в отличие от него самого, на одном языке: языке красок и кистей, рамок и холстов, тонов-полутонов, темперы и сангины, бликов и теней… Даже Эммина увлеченность портретом заметно ослабла, что задевало его, и весьма чувствительно.

Сегодня Эмма опять опаздывала, а он нервничал. Какого… хазратского демона он вообще здесь делает?! Бросает все свои дела… и не только свои, кидает загрустившего Джока, увиливает от ищеек Эрика — и все это только ради того, чтобы провести несколько часов в компании аппетитной вдовушки, которая интересуется им исключительно в художественном смысле! Бред и помешательство!

Он решительно зашагал к двери и резко остановился, когда та открылась ему навстречу.

«Надеюсь, что помешательство все-таки легкое», — подумал он, глядя, как в мастерскую входит Эмма. Просто наилегчайшее, и так же легко оно лечится напряженной работой, а еще лучше — парочкой приятных упражнений в кровати с источником этого самого помешательства…

— Здравствуй, Кароль. Прости за опоздание. Просто мы с Олафом… — Эмма потянула с плеч шаль.

При следующем повторении фразы «мы с Олафом» он что-нибудь с грохотом расколотит!

— …зашли в его галерею. Он выставляет там картины из собственной коллекции или на продажу…

Художница говорила, раскладывала карандаши, раскрывала краски, промывала кисти, а он смотрел сверху на ее склоненную голову и думал, что надо объявить, что портрет его больше не интересует, развернуться и уйти. И чем дольше торчал рядом, тем больше это «просто» превращалось в «трудно». Это для него-то!

И вдруг он понял, что с Эммой что-то неладно. Пытается держаться как обычно, занимается привычными приготовлениями, но в голосе — искусственное оживление. И еще она ни разу не посмотрела ему в глаза.

— Эмма?

Глянула мельком и тут же перевела взгляд на мольберт.

— Можешь занять свое место, Кароль.

Он прекрасно знает, где его место! Он перегнулся через мольберт и взял ее за руку.

— Эмма, в чем дело?

Художница попыталась высвободиться. Когда ей это не удалось, ответила мрачно:

— Ни в чем.

— Эмма, ну-ка посмотри на меня! — Он поднял ее упирающийся подбородок. Ошибся, глаза сухие. Он все-таки продолжил: — Что-то случилось? Кто тебя обидел?

— Кароль, оставь меня в покое! У меня все нормально, что ты придумываешь?

Он с дребезгом оттащил мольберт в сторону — Эмма проводила взглядом падающие кисти и ничего не сказала. Плохой признак! В иное время она готова просто убить за свои драгоценные художественные причиндалы. Он присел перед ней на корточки и посмотрел в глаза.

— Ну так что же?

Эмма выдернула руки из его пальцев, с силой потерла лицо, привычно оставив на щеке след от краски (сегодня синей). Облокотившись о колени, уставилась в пол. Он сидел напротив, всем своим видом показывая, что намерен оставаться в этой позе до скончания веков — или до тех пор, пока она не заговорит.

Эмма, видимо, поняла это, потому что сказала устало:

— Это всё картины…

— Картины?

— У Олафа в коллекции картины Пьетро…

Приятные манеры, умение поддерживать разговор, заинтересовывать собеседника свойственны всякому успешному торговцу, но Линдгрин к тому же откровенно обрадовался встрече с выпускницей Школы. Да и сам по себе оказался очень симпатичным человеком. Все это способствовало тому, что мы проводили вместе все свободное от площади и портрета Кароля время. Обсуждали взахлеб работы старых мастеров, тенденции развития живописи, знаменитых современников… Мы даже сходили в художественную галерею — открытую ее часть. Я попутно рассказала о посещении закрытой, Олаф стонал, страшно мне завидуя. Я предложила обратиться с просьбой к королю — а чем койкас не шутит? Оказывается, Олаф уже месяц назад по приезде в Рист передал его величеству приглашение посетить свою коллекционную выставку: известно же, что король приобретает произведения искусства для галереи Риста. Ответа пока еще не было.

— Я, конечно, плохая замена Силверу, но к вам на выставку приду с удовольствием, — сказала я.

Олаф просиял:

— Почту за честь!

…Не сказать, чтобы все в коллекции Линдгрина привело меня в восторг или хотя бы нашло понимание. Кажется, он скупает картины самых разных направлений, новомодных течений и даже различного качества в надежде, что когда-нибудь они «выстрелят» и тот или иной художник станет известным. Тем искреннее я хвалила то, что находило у меня хоть какой-нибудь отклик. Олаф слушал меня так уважительно и внимательно, что я невольно чувствовала себя снисходительным знатоком. Видел бы меня Человек С Птицей, посмеялся бы от души! Ему палец в рот не клади, нашему Каролю…

— А вот здесь художник, который в последнее время становится знаменитым. Жаль, что он умер таким молодым, но его наследие поистине огромно…

Я обернулась, и меня словно ударили в живот — даже дыхание пресеклось.

«Розовые плясуньи»!

Не заметив моей реакции, Олаф продолжал с воодушевлением:

— Это триптих из самой известной его серии — Карнавальной. Называется «Танцовщицы Роз». Художник, кстати, из Фьянты. Его зовут…

— Пьетро…

— …Агнази. О, так вы его знаете!

— Да, — ответила я, плохо сознавая, что говорю. — Немного.

— Этот триптих у меня купила Городская галерея Фьянты. Я тогда была рада отделаться от «Плясуний», — я вздохнула, глядя поверх головы Кароля. — Пьетро рисовал их перед самой смертью, и мне казалось… да чего там — я знаю! — что они отняли у него несколько лет жизни. Олаф предложил за них столько, что владельцы галереи не смогли ему отказать, а теперь намерен попридержать в своей коллекции и продать позднее гораздо дороже. То-то они, наверное, во Фьянте сейчас локти кусают…

— И сколько же он заплатил?

Когда я назвала сумму, Кароль округлил глаза и присвистнул.

— Некоторым смерть идет только на пользу… — Он запнулся и схватил меня за запястье. — Ох, Эмма, прости, прости меня, идиота!

Кароль заглядывал мне в глаза с такой виноватостью, что я ободряюще похлопала его по руке.