Анна Чеблакова - Смерть волкам (СИ)

— «Дорого стоит»! — передразнил её Рэйварго совершенно не свойственным ему наглым голосом. — Да, чёрт возьми, дорого! Очень дорого!

— Сотен пять-шесть? — вклинился в разговор Щен. Глазки у него заблестели алчностью, и от этого он стал ещё противнее.

— Скажите лучше — миллионов пять-шесть, — заявил Рэйварго, в глубине души считавший даже такую цену слишком маленькой.

Это произвело впечатление. Большинство оборотней начали переглядываться, шептаться, кто-то, сочувственно глядя на Рэйварго, качал головой — мол, совсем парень спятил от страха. А Морика и те, кто сгрудился за её спиной, недоверчиво хмурились.

— Ты врёшь, — заявила она, надменно приподняв голову. — Какая-то старая книга стоит так дорого? Да этого не может быть!

Говоря так, она резко захлопнула книгу и небрежно бросила её на землю. В следующую секунду Рэйварго обнаружил, что вырывается из рук схвативших его охранников, рыча от гнева. Те несколько мгновений, в которые он бросился на Морику, не сохранились в его памяти. Один из конвоиров с силой ударил его в грудь, попав, судя по резкой боли и тому, как ему перехватило дыхание, прямо в солнечное сплетение. Задыхаясь от боли, Рэйварго согнулся. На глазах его выступили слёзы: его телу был необходим воздух, но вдохнуть он не мог.

— Слушай, ты, — вдруг заговорил Октай. Морика медленно повернулась к нему.

— Когда мы с ним ещё сидели в том подвале, — продолжал юноша, глядя вервольфине прямо в глаза, — он об этой книге беспокоился больше, чем о себе. Так что стоит ему поверить.

Морика ничего не ответила. Трудно было по её лицу угадать, что она думает. Она повернулась к Рэйварго и резко мотнула головой. Оборотни тут же выпустили молодого человека, и он медленно выпрямился.

— Так что это за книга? — рявкнула Морика.

— Летопись, — с трудом произнёс Рэйварго. — Очень древняя.

— А почему её никто не может прочитать?

— Она на старобернийском. Этому языку надо специально учиться.

— И ты его знаешь? — сказала Морика таким голосом, будто говорила: «Что бы ты ни сказал, я всё равно не поверю».

— Да, — скромно ответил Рэйварго.

— Ну-ка, посмотрим, — Морика кивнула на книгу. Рэйварго наклонился и с трепетом поднял «Ликантропию».

— Всё хорошо, девочка, я тебя подлечу, — прошептал он.

— Чего ты там говоришь?

— Говорю, что с ней надо поосторожнее, а то она испортится. Вы же видите, в каком она состоянии!

— Ты давай читай, — спокойно сказала Морика. — Зубы-то не заговаривай.

Рэйварго осторожно открыл книгу и, глубоко вздохнув, стал, глядя в книгу, громко рассказывать начало «Истории рода Певлион», которое, реставрируя несколько месяцев назад страницу, поневоле выучил наизусть:

— Сия повесть начинается от того времени, когда орвары и архерны вели свои войны за Клыкастые Горы, а гарки и веделы с островов, прозванных потом Ярглонией, нападали на северное побережье великого Конхаринского королевства. В те годы все земли от Слуаны на западе до Уннары на востоке пустовали, а чужеземцы из Арпианских земель ещё не поселились в тех землях, что ныне зовутся Грондией. Великий город Артентал тогда ещё не был заложен, а Риндар был совсем мал…

— Какая-то белиберда, — скривилась Морика. Рэйварго не стал с ней спорить — такие аргументы, как «ценный исторический источник», на неё не подействуют. Морика обернулась к красивому оборотню и велела ему:

— Мордрей, забери у него книгу.

«Нет!» — чуть было не закричал Рэйварго, но у него хватило ума сдержаться. Мордрей выдернул книгу у него из рук, смерив его при этом кипящим злобой взглядом. Рэйварго посмотрел на него не менее яростно. Морика тут же предупредила его:

— Учти: если мне не нравится, как кто-то смотрит, его глаза скоро стекут по щекам. На первый раз я тебе прощу, но ты хорошенько запомни. — Затем она снова обратилась ко Шву:

— Отведи человека обратно в подвал и запри там.

— А его? — спросил другой конвоир, кивнув на Октая.

— Его — в мой дом. Исполняйте.

Рэйварго и Октай едва успели обменяться взглядами, потом их растащили в разные стороны. По дороге назад у Рэйварго мелькнула мысль убежать — руки у него были свободны, а бегать он явно умел быстрее Шва, и вряд ли кто-то из этих унылых оборотней смог бы его задержать — но потом он вспомнил о своём раненом плече, о том, что совершенно не знает, где он сейчас, о «Ликантропии» и об Октае, и эта мысль тут же сдулась. Но Шов, очевидно, что-то всё-таки понял — уже на пороге полуразвалившейся землянки он больно сжал раненое плечо Рэйварго, так что парень еле сдержал крик, притянул его к себе и тихо прорычал ему на ухо:

— Учти: атаманша очень зла на твоего приятеля за то, что он сделал с Родди. И если ты попробуешь сбежать, она вырвет ему глаза или ногти. А когда тебя приволокут обратно, велит сделать то же самое с тобой. Наверное, я сам это и сделаю. Ты понял?

Рэйварго никак не мог понять, чем же он так сильно не понравился Шву.

— Понял, — сквозь зубы произнёс он. Шов удовлетворённо кивнул.

— Вот и хорошо. А теперь, — он открыл дверь и резко толкнул Рэйварго, так что парень покатился вниз по лестнице, — теперь сиди здесь и помалкивай.

Он захлопнул дверь, и Рэйварго оказался в кромешной темноте, один на один с ужасной болью в проткнутом ножом Шва плече и ушибленных рёбрах, затхлым гнилым воздухом и возможностью прокрутить в голове все возможные сценарии будущих приключений, каждый из которых был мрачнее предыдущего и, как выяснилось позднее, не имел ничего общего с реальностью.

За последние месяцы душевное здоровье Щена, на протяжении восемнадцати лет бывшее, мягко говоря, нестабильным, рухнуло окончательно. До этого у него случались проблески сознания, но в начале зимы они прекратились полностью. Восемнадцать лет, с того самого дня, как Лантадик Нерел разбил ему голову прикладом своей охотничьей двустволки, Щен балансировал на краю пропасти, имя которой — безумие, и наконец сорвался в неё. В его гнилой голове появилась новая навязчивая идея — он возжелал вспомнить своё имя, от которого отказался давным-давно, приняв кличку, по которой его сейчас все и знали. Часами он сидел, глядя в никуда, пуская слюни или пожёвывая собственные губы, на которых от этого уже образовалась оранжевая корка от засохшей крови и гноя — ранки воспалялись от того, что в них попадала гниль из зубов Щена, — и бормотал десятки, сотни имён, некоторые из которых просто не существовали. Морика, которой приходилось часто слышать этот бред, мрачно думала о том, что Щен, возможно, уже тысячу раз произнёс своё первое имя, но никак не может успокоиться потому, что просто-напросто не может этого понять.

Многие оборотни недоумевали, почему Щена держат в стае, несмотря на его раньше периодическое, а теперь уже установившееся безумие. Но Кривой Коготь и Морика ценили старого оборотня (которому едва исполнилось тридцать девять лет) за ту его черту, которая была чрезвычайно важна в этом обществе — а именно невероятную, переходящую в болезненную, жестокость к чужакам.