J.M. - Убийца теней

- Что же... делать? - снова задала Ярла по-детски глупый вопрос. - Вы же погибнете здесь, рано или поздно они вас убьют!

- Я сомневаюсь, - непонятно что имея в виду, откликнулся Талвеон. - Я стою перед выбором, Ярла. Я не знаю, от чего будет больше пользы. Погибнуть за ту крупицу истины, к которой я прикоснулся, надеясь, что правда о моей смерти, то есть, о жизни и смерти станет известна многим, превратится в символ, укажет еще кому-то путь... возможность разных путей. Конечно, мои палачи стараются, чтобы люди знали только ложь обо мне... Но не бывает тайн, которые оставались бы тайнами навечно. Итак, надеяться мне на это, или...

Слушая Талвеона, Ярла не удивлялась, что о собственной жизни он рассуждает так отвлеченно, будто ею не дорожит. Не дорожит как своим собственным достоянием, мыслит ее каким-то возможным символом для других... Это не значит, что Талвеон начисто лишен страха - и страх боли, и страх смерти есть в нем, как во всех живых существах. Но это пламя, которое горит в его душе... Эта готовность превозмочь свой страх, отказаться от себя, от своего "я" ради других - она преодолевает все. Готовность пожертвовать собой, но не из фанатизма, а из доброты, из милосердия - вот что такое это "пламя". Она дает Талвеону силы, в ней сейчас вся его жизнь.

Но что знает его "или"?..

- Или же мне все-таки отречься. - Талвеон не потрудился объяснить, что к отречению его подталкивает не страх, прекрасно понимая, что Ярла и так это знает. - Мое сопротивление, к сожалению, не только возможный символ для возможных последователей... - он болезненно поморщился. - Это было бы дело будущего, а в настоящем... В настоящем мое сопротивление вызывает слишком уж сильное, слишком темное желание его подавить. - Талвеон закрыл глаза, как будто сказанное отняло у него много сил.

Перед его внутренним взором ожило то, недавнее. И эти его мысли-воспоминания странным образом передались Ярле, словно между ней и узником и вправду установилась какая-то незримая умственная связь.

Тюремный подвал - не такое-то большое расстояние отделяет их обоих от этого мрачного подземелья, провонявшего плесенью, человеческим потом и лекарскими снадобьями. Жаровня, в которой разводили огонь, чтобы немного просушить сырые стены, потушена, но духота стоит невыносимая. На деревянной раме машины, предназначенной для мучения людей - черном изобретении истинно черного разума - растянут человек, чья нагота едва прикрыта обрывком грязной тряпки. Машина делает свое дело, рама удлиняется, выворачивая, почти разрывая суставы привязанного к ней пленника. Но с его губ срывается только прерывистое, хриплое дыхание. Стонов его мучители дождаться не могут.

Впрочем, двоим из них, профессиональным палачам, это не так-то и важно. Они привыкли ко всему, они смотрят на мир мутными глазами, в их разумах, давно потерявших сходство с тем, что именуется человеческим разумом, тяжело ворочаются мутные мысли. Они следят, чтобы пыточные машины работали как следует, когда ведущие дознание приказывают - затягивают ремни, закручивают болты, поднимают или опускают рычаги. Потом получают за это деньги, на которые покупают себе пищу. И, жуя свой кусок хлеба, не замечают, что он пропитан кровью.

Не слишком трогают страдания жертвы и тюремного лекаря, который как маленький серый паук притаился в углу подвала, и судебного расследователя. Последний молча наблюдает за происходящим, предоставив допрашивать еретика тому, у кого на это больше прав.

Вот этот-то ведущий допрос человек больше других и ждет стонов прикованного к раме заключенного. Фигура дознавателя скрыта складками рясы, цвет которой в полумраке подземелья напоминает цвет запекшейся крови. Его лицо бледно, несмотря на жару. Безупречно-скульптурное лицо с горящими, безумными глазами. Огонь в этих глазах слишком похож на огонь вожделения. Только вызывает его не то, что обычно пробуждает в людях страсть. В разуме этого человека все побуждения и желания искажены настолько, что объект вожделения для него - боль другого человека. И еще - стремление продемонстрировать свою власть, сломить чужую волю, восторжествовать над ней, доказать свою правоту.

Бледное безбородое лицо склоняется к другому, покрытому потом, с полуприкрытыми глазами.

- Покайся... отрекись... - шепчет дознаватель.

Но вместо покаяния и отречение пересохшие, потрескавшиеся губы заключенного произносят:

- Вне человеческих дел и человеческих мыслей добра и зла нет.

Человек в рясе изо всех сил заставляет свой голос не дрожать, звучать почти вкрадчиво, сострадательно:

- Бедный грешник... как же ты заблуждаешься. Какая самонадеянность говорит в тебе! Ты пытался внушить другим свои представления о мире, когда истинные представления о нем раз и навсегда установлены задолго до твоего рождения. Правый и Левый берега мировой реки...

- Не дели мир, не разрывай его на части. Мир многообразен... но един. Не видь двойственности там, где ее не было и нет. Не поддавайся своим иллюзиям. Повернись в другую сторону, и правое с левым поменяются местами.

- Нет никакой другой стороны! Ты потерялся в своей философии. Ты объявляешь неблагим самого Творца - это страшное преступление.

- Я не объявляю Творца неблагим. Я говорю только о недвойственности.

- Ты - заблудшая душа, поэтому проклинаешь меня. Но я желаю тебя добра... Муки, которые ты терпишь сейчас, ничто по сравнению с теми муками, которые испытывает душа, после смерти тела попавшая в лапы левобережных духов.

Человек в рясе еще ближе наклоняется к лицу Талвеона. И тот вдруг широко открывает свои глаза, и две пары глаз, темно-карие и ярко-синие, смотрят друг в друга, и человек в рясе отстраняется, словно обжегшись.

- Я не проклинаю тебя, - срывается с губ Талвеона хриплый шепот. - Ты сам себя проклял. В твоей власти убить мое тело. Но уже не в твоей власти вернуть к жизни твою собственную душу.

- Что ты хочешь этим... - голос двухбережника все-таки вздрагивает, не получается у него унять эту дрожь. Но до конца он не договаривает, обрывает себя. Договорить - значит признать свое поражение и превосходство этого презренного грешника с его безумными измышлениями. Вместо того дознаватель кивает палачам, веля еще удлинить деревянную раму, и те подчиняются. От скрипа деревянных частей машины человек в рясе вздрагивает.

Узник снова сдерживает стон, не позволяет ему вырваться на свободу, и смыкает веки.

- Я боюсь, Ярла, что это мое сопротивление еще сильнее навредит людям Лоретта, чем уже навредило. Слишком уж бурно в душе отца Воллета бушуют темные страсти. Как бы он на беду горожанам еще одного-другого своего ларва не освободил.

- Воллет?.. - не спуская глаз с Талвеона, шепотом переспросила Ярла