Михаил Исаков - Ловушка для героя

— Пошли вон! Слышали?! Вон отсюда!

— Отец! Отец, не беспокойтесь. Это не заразная болезнь.

— Да? А с этим что? — Длинный палец указал на валяющегося в пыли бродягу помоложе.

Сразу после этого многозначительного жеста лежащий начал дергаться в конвульсиях. У него открылся рот и оттуда выпал язык, при этом он пытался что-то говорить. Естественно разобрать ничего не получилось. Бродяга бил по земле ногами и руками, завывал, изгибался и страшно вращал глазами.

— Чур меня! Чур! — Шарахнулась в сторону крестьянка, решившая, что взгляд кривых глаз убогого может ее сглазить.

Не то, чтобы Феофану нравилось наблюдать мучения бродяги, занимательно было и не более того. Как же это надо постараться рассердить Богов, чтобы получить такое наказание? К нему-то Боги милостивы, и не наградили его никакими страшными и неприятными для жизни знаками своего нерасположения?

— Ладно. Оставайтесь. После братья его посмотрят, может и помогут.

— Спасибо, отец! — воскликнул старший из бродяг и кинулся к монаху в поисках его руки.

Брат-каморник благодарности не принял, отпихнув бродягу с пастырским наставлением:

— Поди умойся сначала!

Катающийся в грязи оборванец вновь привлек внимание Феофана. Теперь он отплевывал пыль и песок, набившиеся в рот.

— Читать-то умеете?

Старший бродяга кивнул.

— Ишь ты! Грамотные… Дом призрения найдете. Накормят там.

— Спасибо, милостивец!

— Спасибо не булькает, — отрезал монах. — После отработаете. Боги благодарность любят, ибо награждают достойных, которые знают свое место и помнят место Богов Всевеликих.

— Истину говорите, — восхитился оборванец.

Феофан постоял еще несколько минут, смотря на мучения больного.

"Ишь как его пучит! Нагрешил, нагрешил, мальчишка".

Но зрелище быстро приелось, и внимание монаха переключилось на женщину, испугавшуюся сглаза.

— А ты от кого? Чего принесла?

— Ничего я, отец, не принесла, — захныкала баба. — Отсрочки прошу, брат-каморник.

— Как так отсрочки? — вознегодовал Феофан, да так, что женщина тут же бухнулась на колени и запричитала еще громче.

— Мочи нету платить! Отец родной, не погуби!!! — Крестьянка поклонилась монаху в ноги. Поклон был до самой земли, она просто распласталась в пыли монастырского двора показав всем любителям зрелищ свой округлый зад и сильные загорелые ноги.

Феофан молчал.

Женщина истолковала это молчание как дурной знак и закричала еще громче.

— Отец родной, не погуби!!!

Разнообразием ее причитания не отличались, но, крича, она медленно и верно подползала к монаху, который, соблюдая дистанцию, отступал.

"Боги! Дайте мне сил выдержать все испытания, посылаемые Вами на мою недостойную голову", — молил Богов Феофан. Он считал, что работа брата-каморника недостойна его, но ведь не зря говорится, что Боги милуют тех, кому посылают испытания.

— Ладно, дождись меня. После поговорим, — наконец выдавил из себя Феофан, отрывая взгляд от ползущего к нему зада.

Сашка еле отплевался. Он неудачно вздохнул, когда катался по земле, изображая припадок, и подавился пылью.

— Ну, как получилось?

— Лучше, чем обычно. Еще месяцок по деревням припадочным поработаешь и можешь рассчитывать на место в труппе королевского театра.

— Не смешно.

Сашка хоть и привык к своей роли юродивого, но до сих пор не перестал комплексовать по поводу этого театрально отрежиссированного "сравнительно честного отъема денег" у доверчивых обитателей пограничных деревень и хуторов. Неприятно ему было притворяться больным, кататься в грязи, пытаться делать умильно-глупое выражение лица, плакать, а когда надо и смеяться почти одновременно со слезами. Не было у него никакого актерского дара, о чем он узнал еще в ученические годы во время школьных постановок.

Приходилось нарабатывать умение и опыт в жизни — голод и не такое сделать заставит.

Например, сейчас ему придется есть мясо, обильно сдобренное мелко струганным чесноком и сердечно благодарить за столь щедрое угощение.

— Алекс, слышь Алекс! Я чеснок не люблю, у меня от него изжога.

— Так иди и утопись.

— Не понял.

— Жри давай и улыбайся, — Ловец в самом зародыше пресек все Сашкины стоны и первым показал, как следует заглатывать поданное угощение.

Жесткий и почерневший кусок мяса оказался не только чесночным, но и чрезвычайно соленым. Вместо того, чтобы выкинуть попорченное, монастырь проявлял щедрость своими лежалыми запасами к сирым и убогим.

— Слушай, Алекс, а вот те вервольфы, с которыми мы разобрались, они как, чеснока боятся?

— Чеснока? — От Сашки Ловец слышал много всяких глупостей и не смеялся над ними, только чтобы не оскорбить растущий интеллектуальный организм. В этом возрасте они так ранимы. — Откуда у тебя такая странная идея?

Слова о том, что в "разборке" с вервольфами поучаствовал и студент, Ловец решил дипломатично опустить.

— У нас в народе, — заметил Сашка, внимательно рассматривая кусок мяса, — есть мнение, что такая нечисть боится чеснока, серебра и всякой другой религиозной всячины.

— Значит, наши народы по части безграмотности родственны. — Ловец вспомнил деревенскую ведьму и ее каморку, обильно увешанную связками лука, чеснока, чертополоха и другими разнообразными травами. — Ты вот чеснок тоже не любишь. Так?

— Ну.

— Исходя из мнения твоего народа получается, что ты, Саша, самый настоящий вервольф. Понял?

Студент кивнул и с решимостью самурая, готовившегося совершить ритуальное самоубийство, откусил от куска мяса.

— Значит, так. Я пойду, нанесу пару визитов вежливости нашим гостеприимным хозяевам. — Ловец, в отличие от своего юного спутника, с едой долго не возился. — Сиди здесь и ни с кем не разговаривай.

— С кем мне тут говорить!? — возмутился студент, подбородком указав на подбирающуюся компанию.

На ступенях монастырского Дома призрения расположилась живописная группа оборванцев. Все они были одеты в разнообразное рубище и обладали культями вместо ног и рук. Давно немытые, поросшие коростой грязи лица бродяг гармонировали со старым черным камнем, из которого были построены все внутренние монастырские здания.

— На себя посмотри, — бросил Ловец и скрылся в толпе данников, где бушевал брат-каморник Феофан. Его голосовые связки соревновались с многоголосым шумом человеческого стада, и его фальцет явно проигрывал.

"Интересно, а ведь у монастыря нет ни одного податного нечеловека — ни троллей, ни эльфов, ни, уж тем более, ассимилированных друидов. Это меня удивляет?" — Ловец решил, что нисколько.

Смешаться с толпой, прорывающейся в храм, не составило никакого труда. По идее, его не должны были пустить братья-стражники, но они не смогли совладать с толпой молельщиков, которую заглатывала чернота соборного входа. Впрочем, нет, это был не вход. Это были настоящие ворота, в которые при желании, то есть, если разрешит стража, могла заехать боевая колесница, запряженная четверкой лошадей.