Ольга Болдырева - Без души

Меня пожалели: позволили не учиться ходить и разговаривать, расти. Как минимум на три года мой разум снова оказался бы отрезан от управления детским телом и абсолютно бессилен, бесполезен. Бессилие, осознание собственной беспомощности — это самое отвратительное ощущение. Человек устроен так, что может пережить и выдержать многое: болевой порог, психическая устойчивость, кажется, люди ещё не смогли узнать их предел. Но снова пережить роль стороннего наблюдателя я, наверное, не смог бы, окончательно повредившись в уме. Зачем моей будущей госпоже тронувшаяся игрушка? Девочка просто решила озаботиться сохранностью "интересной диковинки".

Но тогда почему именно пятнадцать? До того, как за мной придут Далик и Ирэн, целых два года. Можно сказать, вспомнив выражения из прошлой жизни: ни туда — ни сюда. Не понятно. Впрочем, ещё будет шанс все узнать…

Столько потраченных впустую лет. Снова потраченных. Но злости нет, даже наоборот, неприятно саднит мысль, что и два года это слишком много… будет непросто заставлять себя существовать в ожидании того, когда за мной придут и можно будет отомстить. Во второй раз. Хотя даже десятка жизни не хватит, чтобы расплатиться за всю боль.

Душа, душа… Где ты?

Я прислонился лбом к холодной поверхности зеркала, пытаясь привести в порядок мысли. Два года. У меня есть это время, чтобы успеть приготовиться к приходу гостей, чтобы попробовать жить: что‑то изменить, что‑то оставить, что‑то просто понять.

На куне тихонько тренькнула, отключаясь, микроволновка. Снова раздались тихие шаги, потом заработал чайник. Мне тоже не мешало позавтракать, а потом погулять. Или же снова уснуть. На дворе лето, а значит, и каникулы: память безмолвствовала — на сегодня у прежнего меня ничего не запланировано не было.

Бездна!

Я со всей силой ударил кулаками по зеркальной поверхности, надеясь почувствовать хоть что‑нибудь. Во все стороны брызнули острые осколки. Один задел плечо, другой вонзился в скулу, ещё в нескольких местах тело резануло болью. Тёплая липкая кровь медленно потекла по пальцам.

Дурак…

Я услышал, как на кухне разбилась тарелка и затем быстрые шаги, срывающиеся на бег. Дверь распахнулась, ударившись о стену, и в комнату ворвался Леша. Бледный, испуганный. Но в тоже время на его лице было что‑то такое, что я понял — похожее происходит не в первый раз.

— Ты в порядке? — он замер в дверном проёме, пытаясь понять, какой ущерб себе и комнате я нанёс. Зрелище и, правда, жалкое: тощий мальчишка весь в мелких порезах с удивлением рассматривающий окровавленные ладони посреди осколков зеркала.

— Я… я… — рассеянно показал руки, не в состоянии понять, что же ещё во взгляде брата меня насторожило. Голос сорвался, связки с непривычки заболели. Похоже, в этом мире я не только не двигался, но и не говорил.

— Глупый, — со странной нежностью протянул Леша, обратившись ко мне как к маленькому ребенку, — ты же сказал, что больше не будешь бояться! Теперь придётся звонить маме, отрывать её от работы, — печально протянул он. — Пойдём, я вытащу осколки…

— Маме?

— Ну, да, маме. Ты ее помнишь? Пойдем.

Он очень осторожно потянул меня на кухню. Рядом с высоким братом — сто девяносто сантиметров, я смотрелся непривычно мелко. Раньше разница не была настолько большой. Так и не понимая происходящего, я послушно зашёл на маленькую кухню в светло — коричневых тонах. Ничего не изменилось. Тот же небольшой телевизор, прямоугольный стол, недовольно бурчащий старенький холодильник, который родители никак не успевали заменить на новый. Только почему‑то на нем стояли лишь Лешины фотографии. Его одного, вместе с родителями. Ни одной моей.

— Садись, — брат достал перекись, небольшой пинцет, вату и чистые бинты. Я успел заметить, что в аптечке они лежали самого краю. Значит, ими часто пользуются. И тут же вспомнил порезы на своих руках, — будет немного больно, ты потерпи, не плачь.

Он умело занялся ранками, продолжая успокаивающе приговаривать. В то время как я медленно понимал, что же произошло в этой реальности. Вот почему Леша так себя ведёт: он общается со мной, как с безнадёжно больным.

— Сережка, ты почему меня не позвал, как проснулся, глупый? Как ещё одеться сам сумел! Нет, это хорошо. Мама обрадуется, вот только ну, чего ты испугался? Зеркала — это совсем не страшно! Помнишь, ты в них смотрел. Помнишь? — Он заглянул в мои пустые глаза и печально покачал головой. — Эх, а мы только обрадовались, тебе для тренировок трельяж поставили.

Потом он заботливо перебинтовал мои ладони. Кожу неприятно щипало, похоже, способности к быстрой регенерации ещё не успели адаптироваться к новому телу. Телу без души. Неужели я пятнадцать лет прожил вот так, "овощем"… Какого же было родителям…

Нет, даже ассоциаций нет.

Пока Леша набирал мамин номер я, встав с табурета, рассматривал фотографии в тяжёлых праздничных рамках. Наконец, на одной всё‑таки увидел себя. Бессмысленный расфокусированный взгляд, болезненное лицо маленького ребёнка. Мой четырнадцатый день рождения.

— Да, мама. Серёжа разбил зеркало. Нет, он жив, только испуган. Несколько порезов, но их я обработал, — Леша покосился на меня — не собираюсь ли я бить посуду или делать что‑то ещё опасное в первую очередь для себя. — Он не позвал меня с утра, даже сам оделся. Как он? Вроде нормально, — тут он оторвался от телефона, — братишка, как ты? Нормально? Если да, кивни.

Я медленно кивнул.

— Он кивает, что нормально. Нет, приезжать не обязательно. Я просто сообщил. Да, хорошо, пока, — Леша положил трубку и ещё раз оглядел меня.

Я продолжал стоять рядом с холодильником и никак не мог придумать, что мне делать. Может, заговорить: рассказать, что произошло. Или же притвориться.

— Посиди тут, я пойду, приберу, — он грозно сдвинул брови. И решив, что я его понял, захватив совок и веник, пошёл в мою комнату.

Я опустился на мягкий табурет, глядя вслед брату, продолжая сжимать в руках фотографию. Что же случилось… Почему в этой жизни я пятнадцать лет был таким. Неужели это сделала Алив — моя будущая госпожа? Не понимаю: зачем ей это было нужно. Я подумал, что сейчас неправильно спокоен. Должен что‑то ощущать. Должен чувствовать. Хоть чуть — чуть… боль, страх, желание вернуть эти пятнадцать лет. Чувствовать эту чёртову любовь, наконец, глядя на это фото, а не вытаскивать блеклые и глухие ассоциации…

Но разве без боли хуже? — так наоборот, проще. Нет ни глупых слёз, ни истерик.

А ведь прежнее сознание, пусть и безнадёжно больного, ещё должно находиться в теле… Разум дернулся, проверяя меня. В уголке забился дефектный клочок детского, хрупкого, как яичная скорлупа, сознания ребёнка. Он напомнил мне загнанного зверька. Избавиться от него? Это несложно… или оставить? Что‑то подсказывало мне, что рваный клочок так и останется чужеродным предметом во мне. Ни пользы, ни вреда, только связь с новой жизнью. С новой ужасной ущербной жизнью, точнее, существованием. Пусть будет.