Андрей Уланов - Городская фэнтези-2006

Шел ноябрь сорок четвертого года.

В холодной, продуваемой ветрами низине бродили людоеды Пся Крев. Ненормально огромный кобель Паныч, как внимательный пастырь, следил за своим ужасающим стадом, лишь изредка бросая недобрые взгляды в ту сторону, откуда всегда появлялся старый доберман.

В тумане ждали над своей общей могилой забывшие себя и алчные этти.

Визит высокого армейского начальства оказался сколь неожидан, столь и нежелателен.

Все-таки оберштурмбанфюрер СС. И не из расположенного поблизости Штутгофа, а непосредственно из самого Хелмно.

Лежавший на высоком крыльце сторожки Тойфель внимательно наблюдал, как солдаты фюрера строят на аппельплаце пересыльных. Каждую из образуемых четко геометрических фигур сопровождал офицер с доберманами на сворке. С молодыми.

Прижатые боком к боку, застывшие нога к ноге, сильные и нетерпеливые, они были молоды и прекрасны. Каждая пара — пример идеального экстерьера. Двухголовые церберы лучшей в мире породы.

Тойфель смотрел на них, и глубоко внутри его грела гордость.

А он свое уже отслужил.

Впрочем, когда из осенней сырости вынырнули первые мотоциклы сопровождения, он поднялся и расправил плечи, приветствуя гостей. Вряд ли кто-то обратил бы внимание на старого пса около каморки дежурных, но это не имело значения. У добермана были свои представления о положенном и должном.

В нескольких метрах от него чуждый всей этой торжественности и суете, нелепый и отвратительный, Урод все еще тупо возился с метлой, бесконечно долго пытаясь подмести боковую дорожку. И кто бы знал, что, будучи в исключительно дурном настроении из-за последних сводок с фронта, оберштурмбанфюрер заметит проклятого горбуна и не замедлит выразить свое раздражение коменданту лагеря, не очень затрудняя себя в выборе фраз и выражений! Да и сам разговор у них вышел коротким и не очень приятным, так что вряд ли можно найти хоть что-то удивительное в том, что проводив блестящие черные машины, комендант отдал соответствующие распоряжения, и к нему незамедлительно притащили Урода.

Горбун мычал что-то на своем никому не понятном языке идиотов и вяло сопротивлялся, но шел. По короткому кивку начальника лагеря с Урода содрали нелепую телогрейку, оставив в одной лишь серой каторжной паре. Затем пинками отогнали шагов на двадцать.

Положив голову на вытянутые лапы, Тойфель равнодушно наблюдал за людьми. В карих глазах собаки отражались ранний вечер, и серое небо, и забор, и абсолютная уязвимость одинокой человеческой фигурки с непонимающим выражением на некрасивом бесхитростном лице.

Остроконечные уши добермана коротко дернулись при звуке первого выстрела.

Горбун схватился за плечо и с удивленным видом посмотрел на начальника лагеря с дымящимся «вальтером» в руке. Под пальцами Урода постепенно расползалось темное пятно. Только после второго выстрела, попавшего в ляжку, Урод наконец что-то понял и, повернувшись, побежал прочь от возмущенного крика: «Schießen Sie!»

Комендант лагеря не был Белоснежкой, так что стрелять начали буквально все, кому посчастливилось оказаться достаточно близко от безобразной сцены.

Урод бежал удивительно медленно, переваливаясь нелепой иноходью и смешно отмахивая на бегу левой рукой, и лишь невнятно мычал в ответ на новые попадания. А в него все стреляли и все не могли остановить этот странный нелепый бег.

Кто-то из солдат засмеялся, остальные охотно подхватили, даже комендант, похоже, немного расслабился.

Тойфель поднялся и, встряхнувшись, стал спускаться с крыльца.

У него были свои обязанности. В конце концов, начинало темнеть, пора было совершать обход.

Неспешно труся вдоль навесов, где жались друг к другу наблюдавшие этот пародийный расстрел пересыльные, старый пес привычно отвернул морду. Ничего не мог с собой поделать, он с трудом переносил запах этих грязных полубезумных животных.

Темнота стремительно сгущалась вокруг, где-то по-прежнему продолжали стрелять солдаты, и на самом сколе темноты отдаленно звучал чей-то смех.

Впрочем, к тому времени, как доберман прошествовал к столь нелюбимой им восточной стороне ограждения, все уже стихло, и в лагере снова воцарились тишина и порядок.

У самого лаза он почему-то обернулся и с непонятной ему самому щемящей тоской посмотрел на бараки и навесы лагеря, на вольеры и возвышающиеся над всем сторожевые башни. Желтый луч прожектора скользнул по его одинокому силуэту у ограды, и наваждение сгинуло.

Пес собрался и полез под колючей проволокой. Низкие тучи обильно посыпали его мелким мокрым снежком, земля обдавала брюхо пронзительным холодом.

«Я хочу умереть летом, — подумал пес. — Следующим летом, в светлую и лунную ночь».

Снаружи ждало болото.

Болото ждало в молчании, и сколько ни всматривался старый доберман, сколько ни принюхивался к тяжелому воздуху — Пся Крев будто растворились в тяжелой недоброй тишине. Тойфель напрягся, не позволяя себе нервничать, пытаясь уловить присутствие этти.

Но уловил он нечто совершенно другое. Не веря нюху и своим старым глазам, доберман потрусил вдоль ограды, чтобы убедиться в своих подозрениях.

Которые оказались не напрасны.

Он слишком хорошо знал, как пахнет свежая кровь. И когда слегка припорошенный снегом холмик в стороне от помойных ям болезненно шевельнулся, Тойфель понял, что не ошибся.

Каким-то чудом Урод сумел добежать до единственного известного ему спасительного выхода и даже как-то открыть его. Теперь обессиленный ранами и холодом забавный человек умирал на снегу, в том самом месте, куда обычно оттаскивали трупы других погибших или убитых заключенных.

Доберман сделал неуверенный шаг в сторону Урода и остановился.

А потом он почуял Пся Крев. Что бы ни заставило их уйти, свежая кровь как магнитом тянула трупоедов обратно.

Человек тихо застонал, он был еще жив, и Тойфель сам не понял, как бросился вперед.

Пересечь границу оказалось удивительно легко. Коричневым пятном на белом снежке доберман кинулся вниз по склону, к умирающему Уроду, и встал над ним, с глухим рыком поднимая загривок.

Из темноты на него уже сверкали красные огоньки глаз, все болото будто вибрировало от низкого, все нарастающего рыка. Темными, подрагивающими от напряжения силуэтами Пся Крев крались к нему по снегу. Первым, не скрываясь, шел Паныч.

Паныч был огромен и страшен, и оскаленная, вызверенная морда его выражала ликование. Настал его час.

Тойфель заложил назад уши, чувствуя, как глухо клокочет ярость в его глотке. Ярость и нечто большее, нечто заложенное глубинным внутренним инстинктом и чувством собачьей гордости — стремление защищать.

Оставляя свою свору чуть позади, Паныч приблизился первым. Разномастные прихвостни слушались его беспрекословно, образуя широкое кольцо вокруг еле живого человека, застывшего над ним добермана и своего вожака. Трупоеды хорошо понимали, что, невзирая на возраст, доберман еще способен разорвать или покалечить первого, кто рискнет напасть на него, и охотно предоставляли эту честь Панычу.