Карина Демина - Ведьмаки и колдовки

…с той, иной, стороны за Себастьяном наблюдали. Впрочем, не только за ним, но за всеми, и смотревший удивлялся тому, что эти нелепые существа-мотыльки, с жизнью их беспокойной, суетливой, еще не исчезли из мира.

Удивлялся и… радовался?

Себастьян слышал отголоски его радости, тяжеловесной и с душным запахом крови… слышал и надеялся, что грань не истончится настолько, дабы ощутить все эмоции того, кто пусть и проклятый, но все же был богом.

— Это, — Клементина прижала раскровавленную руку к камню, который пил, не умея напиться досыта, — это Исконный камень, правда, тут его больше знают как Хельмов.

Легенда? Алтарь, сотворенный самим Проклятым богом, от крови его? Способный если не вызвать Хельма в мир, то зачерпнуть исконной божественной силы…

…и вот что вывозили Хельмовы жрецы, вот за что откупались жизнями колдовок и младших служек…

…почему не в Хольм? Побоялись отдавать реликвию тем, кто слишком безумен даже для отмеченных Хельмом? Или же, напротив, побоялись, что не довезут? Война. Граница на замке. А алтарь не Вотанов крест, он поболе будет… и потому спрятали.

Хорошо, Хельмовы твари, спрятали.

На самом видном месте.

Как-то даже неудобно стало, что за этим самым, исконным и божественным, Себастьян спаржу ел. И шпинат. И кабачковые оладьи. Вот на месте бога Себастьян за оладьи точно оскорбился бы.

…забавный.

Не надо было думать о Хельме. Недаром говорят, что только помяни… и Себастьян не без труда, но выдержал тяжесть божественного взора. Его раздевали, сдирая слой за слоем… одежду, которая ныне самому казалась нелепой, кожу, мышцы… снимали, не пытаясь не причинять боли.

Себастьян терпел.

Вдруг оказалось, что он способен выдержать очень многое.

…забавный.

Хельм отвернулся. И Себастьян получил возможность дышать. Легкие горели. И сердце сбоило, грозя остановиться в любой момент. Но ничего, работало пока, и… наверное, если сам Проклятый назвал забавным, это комплимент?

— Алтарь имеется, — задумчиво произнес Матеуш. — И кого вы на него положить собираетесь, тетушка?

Вопрос был из разряда риторических.

— Ах да, конечно… прекрасные девственницы в ассортименте…

Подумалось несвоевременно, что права была Иоланта, девственность и вправду крайне опасна для жизни, а потому, ежели все закончится благополучно, Себастьян постарается от этой благоприобретенной девственности избавиться.

А то мало ли…

— С запасом брали, дорогая тетушка.

— Увы, — развела она руками. — Никогда не знаешь, какую он цену возьмет. Ядзита, будь добра, подойди…

…она?

— Нет, — Ядзита ответила тихо, — я не стану этого делать.

— Станешь, дорогая моя. — Клементина сама шагнула к ней и темными от крови пальцами по щеке провела. — Конечно, станешь… ты ведь делала уже… ты приносила ему жертвы.

— Птиц. И животных.

— Человек — то же животное, просто ходит на двух ногах.

— Нет.

— Ты не умрешь, дорогая. Не так много осталось тех, кто отмечен его благодатью… не бойся. Просто воспользуйся своим даром… — Голос Клементины звучал мягко.

А ведь и вправду не убьют.

Прочих — быть может, если не как жертв, то — как ненужных свидетельниц, а Ядзита… нужна, не сама она, но семейный ее дар. Вот только она приняла решение.

И смерти не боится.

Для таких, как Ядзита, смерти не существует вовсе. Заставить? Заставят. Ядзита не понимает, какой может быть боль…

— Не надо упрямиться… — продолжала увещевать Клементина.

Сладкий голос, сахарный просто-таки. Демон ворчит, не смея отвести взгляда от алтаря. И тот, кто на другой стороне мира, наблюдает. С ленивым интересом, с неким странным подобием благодарности, поскольку собственное его существование было несколько однообразно.

Ядзита обернулась, и Себастьян осторожно кивнул, надеясь, что жест этот будет истолкован верно.

— Дорогая, пойми, — Клементина вцепилась в подбородок, заставив Ядзиту задрать голову. — Мы можем тебя заставить. Причинить боль. Обречь на смерть…

— В страшных муках, — напомнил Себастьян.

— …и все одно добьемся своего. Не упрямься.

— Я… пообещайте, — Ядзита сглотнула, — пообещайте, что она умрет… быстро… и без боли…

Демон поморщился, не одобряя подобный вариант. Тому, кто наблюдал, было глубоко безразлично, как именно умрут в его честь, а панна Клементина ответила:

— Это, дорогая, будет зависеть исключительно от тебя…

Лихослав почти успел.

Окно стремительно зарастало ядовитым плющом. Из-под глянцевого покрывала листвы проглядывали острые колючки весьма внушительных размеров, и Лихо подозревал, что если такая поцарапает, то зудом и сыпью дело не ограничится.

Плющ расползался.

Он цеплялся за стену тонкими зелеными побегами, за которыми тянулись тяжелые одревесневшие ветви. И ноздри щекотал слабый аромат дурманника.

— Эк у вас тут весело, — заметил Аврелий Яковлевич, доставая из кармана кашемирового пальто часы. Пальто было солидным, с кротовым воротником, и мех мягко переливался, поблескивал. Часы тоже выглядели богато и тоже поблескивали, правда, не мехом, но камушками. — Еще десяти нет, а уже начали… торопятся, паскудины.

— И что теперь? — Лихо пальто и часы раздражали, как и собственная беспомощность.

— А ничего. — Аврелий Яковлевич брегет вернул на место, отер навершие трости платочком, а саму трость сунул невзрачному человеку, которого Лихо заметил только теперь. — В гости пойдем.

От человека пахло травами.

Держался он робко, сутулясь и стараясь не выходить из тени старого ведьмака. Кто таков? Кажется, знакомец Себастьянов. Вспомнилась братова дурная шуточка. Зачем он здесь? А какая разница, ежели пришел, значит, надо так. Аврелию Яковлевичу Лихо доверял, не сказать чтоб вовсе безоглядно, но крепко.

— Так не пустят же ж, — заметил он, успокаиваясь.

— Это ты, Лихославушка, просто просить не умеешь. — И ведьмак решительно направился к дому, к двери, только не парадной, самым причудливым образом исчезнувшей, но к задней, которою прислуга пользовалась. Впрочем, плющ успел и до нее добраться. Что характерно, растению Аврелий Яковлевич не понравился крепко. Листья зашевелились, с шелестом, будто шепоточком, и из-под них выглянули острые иглы.

— Шалишь, — погрозил пальчиком ведьмак. — Нехорошо, дорогой. Там люди нас ждут… волнуются…

К. увещеваниям плющ остался глух. Разве что иголок прибавилось.

— Что ж, сам виноватый. — Аврелий Яковлевич, перехватив трость, наклонился и дыхнул…