Карина Демина - Ведьмаки и колдовки

…семь…

И колдовка все же оборачивается.

Взгляд ее темнеет и…

— Ты кто? — В нем лишь удивление, верно, все еще выглядит Гавел ничтожной личностью.

Пускай.

— А ты кто? — спрашивает он и словно со стороны собственный голос слышит.

— Я? — Удивление.

И растерянность.

Расплелось, рассыпалось заклятие, сотворенное Аврелием Яковлевичем, простенькое, безобидное, но… колдовка смотрит на свои руки, от которых, почитай, ничего не осталось.

— Кто… я?

— Хочешь посмотреть? — спросил Гавел, протягивая серебряное зеркальце, дрожа от одной мысли, что оно, сотворенное специально для этого существа, которое он неспособен был и в мыслях назвать женщиной, выскользнет и разобьется.

Ладони вспотели.

А серебро сделалось скользким, точно дразня, желая вырваться из его, Гавела, пальцев.

— Я?

Она протянула рассыпающиеся прахом руки к зеркалу.

— Ты очень красива. — Гавел решился и, подавшись навстречу, выставил зеркало: — Смотри…

И существо замерло.

Не человек.

Не демон.

Но тень, сплетенная из остатков колдовкиной гнилой души и самое тьмы… тень помнила себя прежней. И любовалась. Держала зеркало, тянулась навстречу себе.

Гавел задыхался от вони.

И тоже держал.

— Посмотри, какая белая у тебя кожа, — говорил он ласково. — И волосы темные… губы красные…

Полуистлевшие пальцы колдовки скользнули по щеке и сломались, упали ошметками гнилья под ноги, а она и не заметила.

— А твои глаза… в них сама тьма обитает…

И эта тьма рвалась на волю, не видя разницы между телом живым и зеркальным, существующим едино за гранью человеческого мира. Она подалась, спеша наполнить это новое старое тело, хлынула, сминая тонкую пленку стеклянного полотна, и то прорвалось…

Зеркало вскипело, опалив пальцы Гавела каплями раскаленного серебра. Он стиснул зубы, держа, держась и понимая, что выбор сделан и надо бы довести дело до конца, иначе…

…у нее все же почти получилось стряхнуть наваждение.

И взгляд отвести от пробоины, в которую уходила тьма.

Раззявить рот с гнилушками зубов.

— Т-сы… — Длинный язык взметнулся плетью, раздирая тонкую щеку. — Ты пош-шалеешь…

Зеркало еще кипело, но тьма уже обживалась в том, ином доме, в котором существовали женщины-цветы…

…и не только тьма.

Колдовка покачнулась, попыталась устоять, но рухнула-таки, от падения рассыпаясь пылью, тленом… а в мутное, но пока еще живое зеркало хлынул призрачный туман.

Гавел слышал шепот.

И плач.

И смех, от которого в иной бы день, верно, с ума сошел. Он слышал звон колокольчиков и детскую считалочку…

— …я садовником родился… — произнес кто-то над самым ухом, и бледная рука скользнула по щеке ледяною мертвой лаской.

— Не на шутку разозлился… — ответили с другой стороны и рассмеялись.

На миг туман расступился, и Гавел различил девушку в белом невестином платье. Подняв руки над головой, она кружилась, будто не призрак — фарфоровая балерина из музыкальной шкатулки.

— Все цветы мне надоели…

…девочка с волосами цвета гречишного меда, в платье, сшитом из васильков. Она подмигивает Гавелу и прижимает пальцы, мол, молчи.

Ты меня видишь, но это — секрет.

Большой.

— …кроме розы…

— Ой!

— Что с тобой? — Призраки играли, кружили, водили, касались друг друга и Гавела, показывались, словно желали, чтобы он разглядел их лица.

Множество лиц.

И множество имен, которые были забыты…

— …влюблена…

— …в кого?

Рыженькая ромашка смотрит искоса, робко, не веря, что получила свободу. И к Гавелу идет на цыпочках. Он же смотрит на бледные ножки, на красные следы, которые остаются за ними.

— В короля моего, — отвечает девушка-ромашка на ухо. И, обвив шею руками, просит: — Зачем они меня отдали? Мне здесь было плохо… мне здесь было так плохо…

— Все закончилось, — шепотом сказал Гавел и погладил призрака.

Он знал, что сие невозможно, но… ленты призрачных волос струились сквозь пальцы… и волосы были теплыми, и сама она, давным-давно исчезнувшая девушка, вдруг ненадолго ожила:

— Поцелуй. — Она просила, глядя в глаза, и собственные ее были ярко-зелеными, травянистыми. — Пожалуйста… всего один поцелуй…

От губ ее пахло той же травой.

И ромашкой.

Она исчезла, прежде чем Гавел успел пообещать, что всенепременно найдет ее могилу. И позаботится о том, чтобы останки должным образом перезахоронили.

А может, и к лучшему, что не успел.

На губах остался привкус крови.

И… пускай себе… ему не жаль, а она побыла немного живой.

— Вот бестолочь, — сплевывая красную слюну, сказал Аврелий Яковлевич. Он еще не поднялся, стоял на четвереньках, некрасиво выгнув спину, и слюна не сплевывалась, но нитями стекала на пол. — Другая такая возьмет и выпьет досуха…

— Ага. — Гавел не спорил.

Возьмет и выпьет.

Досуха.

Он был жив, что само по себе было странно и одновременно удивительно. Занемевшие пальцы разжались, и проклятое зеркало упало на пол.

Не разбилось.

Но королевич, размазывая юшку по лицу, которое от того стало еще более непривлекательным — а кого и когда красил разбитый нос? — сказал:

— Вы бы поаккуратней, пан ведьмак, уж простите, не знаю вашего имени…

— Гавел…

— А по батюшке? — Его высочество помогли подняться панночкам.

Гавел же смутился, никогда прежде его по батюшке не величали.

Гавелом он был.

Для начальства — Понтелеймончиком. Еще вот паскудиною, песьим сыном или скотиной, бывало, что и похуже обзывали неблагодарные клиенты, но вот чтобы так…

— Полистархович, — ответил за него ведьмак. И поднялся. Ребра ребрами, а был в Аврелии Яковлевиче немалый запас жизненных сил. — Знакомься, Матеуш… а заодно уж рассказывай, бестолочь коронованная, какого лешего ты тут делаешь?

Показалось, королевич смутился.

А ненаследный князь, который сидел на полу, ноги расставивши широко, и когтем на сгибе крыла шею чухал, чухать перестал, но нахмурился и спросил:

— Так он что… натуральный королевич?

— Натуральный, — подтвердил Матеуш, нос кровящий пальцами зажимая. — Уж простите, панове, что план ваш порушил слегка…

Ненаследный князь фыркнул и, встав на четвереньки, бодро пополз к волкодлаку. Тот, избавленный от колдовкиных сетей, лежал, пристроив клыкастую голову на колени панночки Евдокии, которая эту голову гладила да еще что-то на ухо шептала.

— Но подумалось мне, что ежели так дело станет, то колдовка почует подмену…

— Скажи проще, пороли мало, приключениев на задницу захотелось, — по-своему истолковал сказанное Аврелий Яковлевич. Выпроставшись из пальто, он снял и пиджак с атласными лацканами, и жилетку. Рубашку, пропитанную кровавым потом, ведьмак просто-напросто содрал и ею же лицо вытер. — Свербело, значит… на подвиги потянуло… а ежели бы тебя, неслух венценосный, да на этот самый алтарь и положили б?