Алиса Дорн - голова быка

Эйзенхарт вздохнул и залпом осушил содержимое своего стакана.

— Вот видите, именно это я и имел в виду: вы слишком правильный. Шон — хороший, добрый парень, переживший непростую полосу в прошлом и теперь старающийся всеми силами стать полноценным членом общества. А вы, вместо того, чтобы одобрить это великолепное стремление и закрыть глаза на некоторые недостатки его биографии, вопите, что преступник должен сидеть в тюрьме, — он опять издал тяжелый вздох. — А ведь бедный Шон так старается! Видели бы вы его тогда: бедняга даже пару слов на нормальном языке связать не мог, я уже не говорю о манерах. А теперь — признайте, если бы я вам не рассказал, вы бы так и не догадались, что к чему.

Хотя я прекрасно отдавал себе отчет в том, что Эйзенхарт — вновь — мною манипулирует, я не мог не почувствовать укол совести. Шон Брэмли был образцовым сержантом — исполнительным и достаточно толковым, чтобы ему пророчили хорошую карьеру. Он боялся мертвецов в морге, а за обедом у леди Эйзенхарт обычно сидел, уткнувшись носом в учебник по криминалистике, словом, был мало похож на преступника. Либо он действительно изо всех сил пытался изменить свою жизнь, либо он был самым гениальным актером современности. Второе, как я решил, было маловероятно.

Смирившись с поражением, я пообещал исполнить просьбу Эйзенхарта и отнестись к секрету Шона помягче.

— Но ваш рассказ все равно не проясняет, почему он боится именно меня, — прокомментировал я. — Вряд ли он боится, что я самолично отправлю его в тюрьму.

— Думаю, он не столько боится вас лично, сколько боится вас разочаровать, — заметив мое замешательство, он пояснил. — Брэм из тех, кто очень ценит семью, а вы все-таки его кузен, о котором он слышал столько историй, и, признаюсь честно… Возможно, я тоже ставил вас ему в пример пару раз? Или не пару. Ему нужен был положительный образец, а я на эту роль не слишком гожусь.

В обычной беседе я бы поспорил с ним, насколько меня можно назвать "положительным образцом" и спросил, о каких историях могла идти речь (я знал, что сэр Эйзенхарт по просьбе супруги следил за моими назначениями — где бы я ни был, письма от них всегда приходили по правильному адресу, но не подозревал, что он интересовался моей жизнью более того), но меня царапнуло использованное Эйзенхартом слово. Кузен?

Я не заметил, как повторил этот вопрос вслух.

— Вы не знали, — нахмурился он. — Впрочем, этого следовало ожидать: ваш отец не поощрял общение вашей матери с ее родственниками.

Это было еще преуменьшением. Поднявшись по социальной лестнице, мой отец решил, что семья его жены недостаточно хороша для его нового положения в обществе и запретил матери поддерживать с ними связь, ограничив ее переписку с родственниками только поздравлениями с праздниками. Их упоминание в разговорах со мной тоже не одобрялось, поэтому, по сути, мне о них ничего не было известно до того самого момента, когда Эйзенхарты подошли ко мне на похоронах. И с тех пор я не предпринял ничего, чтобы узнать о семье моей матери больше…

Как-то раз Виктор заметил, что я мало интересуюсь окружающими меня людьми. Это было сильным преуменьшением.

— Я думал, он состоит в родстве с вашим отцом, — признался я. — Они так похожи…

Эйзенхарт рассмеялся.

— Должно быть, вы видели мало Медведей, — это было правдой: хотя рожденные под звездой Медведя были отличными воинами, они плохо переносили жаркий климат колоний. — Они все друг на друга похожи как братья. Нет, Брэм — сын младшей сестры вашей матери. Ну, и моей матери, соответственно.

— Если это так, как он попал в банду "мальчишек"?

— Долгая история, — Эйзенхарт отвел взгляд. — Лучше спросите у него как-нибудь сами.

— Спрошу, — пообещал я, больше себе, чем ему.

— Ладно, вернемся к нашим баранам, то есть, Быкам, — Виктор сменил тему, за что я был ему благодарен. — Как вы уже поняли, никто не знает, чем в последнее время занимался Хевель. Бумаги, которые он добыл, исчезли. Поскольку они нигде не всплыли, мы предполагаем, что они так и не были доставлены его нанимателю. Вероятно, именно по его приказу было совершено нападение на вас — в надежде узнать, куда делись документы. Вернуть бумаги — наша самая большая проблема и наиглавнейший приоритет в расследовании. Вторая наша задача — раскрыть личность его заказчика. К сожалению, ни у министерства внутреннего порядка, ни у четвертого отдела нет никаких сведений на этот счет. Единственная наша зацепка — это татуировка Хевеля. Но и тут возникает сложность: в Лемман-Кливе нет активной анархистской группировки. Мы запросили сведения о связи Хевеля с другими подпольями, но не получили никакой информации. Возможно, он находился в связи с анархистами с материка, но об этом мы ничего не знаем. Вообще странно, раньше у Хевеля не было никакой тяги к политике…

— Потому что это не анархисты, — перебил я его.

Виктор пару раз моргнул, пытаясь осознать новую информацию.

— Что?

— Это не анархисты, — повторил я.

Эйзенхарт налил себе новую порцию виски и внимательно посмотрел на меня.

— Откуда вы знаете?

— У вас есть ручка?

Заинтригованный, Виктор достал из кармана перо и протянул ее мне. Я оглянулся в поисках бумаги, но это было не то заведение, где давали салфетки или хотя бы картонные подставки под кружки. Порывшись в карманах, я сумел найти потрепанный чек из книжной лавки.

— Вот это — знак анархистов, — я изобразил на обратной стороне большую букву "А", уложенную на бок. — А вот это — татуировка с груди Хевеля.

— Я не вижу между ними никакой разницы, — признался Виктор, подавшийся вперед, чтобы рассмотреть рисунки получше.

— Здесь и здесь. Видите, горизонтальная перекладина пересекает диагональные линии и выходит за них?

— И что? Татуировщик был не слишком внимателен.

— Дело не в этом, — я покачал головой. — Это вообще не буква "А".

Детектив скептически ухмыльнулся.

— Знаете, доктор, это одна их самых бредовых теорий, с которыми я сталкивался. Если это не "А", то что же?

— Эта теория не более нелепа, чем ваш рассказ о том, что сержант полиции и ваш кузен, — "наш кузен", поправил меня Виктор, — на самом деле является одним из наиболее разыскиваемых преступников империи, — парировал я. — Это "алеф". Первая буква кенаанского абджада [5] вид фонетического письма, передающий только или преимущественно согласные звуки .

Эйзенхарт повернул зарисовку к себе.

— Вы что-то такое говорили, верно? По телефону. Что мы неправильно описали татуировку. Я тогда еще не обратил внимания… Так в чем же разница, доктор?

— В том, что "алеф" обычно переводится как "бык". И изображается поэтому как голова Быка.

— Хевель был Быком, — задумчиво протянул Эйзенхарт.