Алиса Дорн - Рози и тамариск

— Слышали? Или опять установили за мной слежку?

В его глазах мелькнула озорная искра.

— Слышал. Коллеги жаловались. Говорят, жестоко бьете.

— Если хотите, можете прийти и убедиться лично, что все происходит в рамках правил, — сухо заметил я.

— Что вы! — Эйзенхарт комически взмахнул руками; про себя я отметил, как он при этом поморщился от боли. — И в мыслях не было. Однако я все-таки воздержусь от вашего приглашения. Предпочитаю, знаете ли, не смешивать спорт и эмоции.

Воспользовавшись моим молчанием, он завел речь о городских новостях, а я подмечал другие симптомы его недомогания: бледные истрескавшиеся губы, испарина, едва заметно дрожавшие руки… даже его речи не хватало обычной живости.

Не так давно Эйзенхарт объяснил мне, каково это, когда кто-то о тебе волнуется.

Теперь он решил показать мне, каково самому бояться за чужую жизнь.

К сожалению, на своем примере.

Родившись без души и покровительства Духов, Эйзенхарт, сам того не осознавая, был огромной занозой для мироздания. Одно его существование нарушало правильный ход событий и смешивало все планы Вирд [1] Судьба . Для вселенной он был лишним — и опасным — человеком.

Поэтому Вселенная и избавлялась от подобных ему.

— Полагаю, спрашивать, стало ли вам лучше, бесполезно? — перебил я его.

Едва ли это можно было назвать невежливостью, когда мы оба знали, по какой причине сюда пришли — и определенно не ради разговоров о кулинарии и грядущей майской ярмарке.

Эйзенхарт, тотчас замолчавший, лишь пожал плечами. В самом деле, ответ был столь же очевиден, сколь неизбежен: в его ситуации улучшение было подобно чуду.

Флакон из оранжевого стекла прокатился по лакированной поверхности стола, пока Эйзенхарт не поймал его.

— Не больше шести в день. Если не поможет, придете ко мне.

— Войдите.

Не отрываясь от студенческой работы, я махнул посетителю, чтобы он сел в кресло напротив. На некоторое время в комнате снова воцарилась тишина, прерываемая только звуком авторучки по бумаге. Потом поверх страницы лег знакомый мне пузырек с таблетками.

— Не действуют, — виновато пояснил Эйзенхарт, когда я поднял на него глаза.

— Понятно.

Отложив чтение, я достал из нижнего ящика стола футляр с медицинским инструментом и шкатулку, которую уже несколько недель держал наготове, с тех пор как Эйзенхарт пришел ко мне и пожаловался на нестерпимую боль в левой руке.

— Что это? — сразу же напрягся Эйзенхарт при виде ампул с прозрачной жидкостью.

— Морфий.

— Как полицейский, я должен узнать, откуда он у вас.

— Как полицейский, вы должны не просить меня о помощи, а обратиться к врачу, — заметил я. — Мне убрать это обратно?

Много времени на размышления ему не потребовалось.

— Не надо, — моральные терзания по поводу нарушения закона никогда не были сильной стороной моего кузена. Зато по части надоедливых расспросов он всегда был на высоте. — Так где вы его взяли?

— В аптеке.

Пришлось лезть в портмоне за рецептом.

— Довольны? — поинтересовался я у Эйзенхарта.

— Здесь не указан диагноз. И… — он поднес бумагу ближе к глазам, пытаясь прочитать надпись на штампе. — Отделение военной психиатрии? Оно-то здесь при чем?

Я тяжело вздохнул.

— Считается, что психические травмы вызывают дестабилизацию дара — смейтесь, смейтесь. Это действительно существующая проблема. Многим людям становится сложно его контролировать после…

Мне вспомнилась ядовитая земля, окружавшая руины поместья. Голая, словно выжженная почва на месте цветущего луга. Черные остовы дубов.

А еще — пустая палата, в которой я очнулся спустя две недели после взрыва.

Эйзенхарт тактично сделал вид, что не заметил этой паузы.

— И почему именно морфий?

— Многие наркотические вещества, как и алкоголь, подавляют дар. Разве вы не знали? Так что, если вам понадобится обезопасить себя от чужого воздействия, как следует напоите того человека, — легкомысленно закончил я, пытаясь отвлечь его внимание.

— Или отведите его в опиумную курильню. Я понял, — продолжил мысль Эйзенхарт, однако провести его мне не удалось. — Однако почему такая дозировка? Даже моих скудных познаний в медицине хватает, чтобы понять, что она слишком высока.

— Вы ведь никогда не перестанете задавать вопросы? — проворчал я.

Впервые за этот месяц мне удалось вызвать у него искреннюю улыбку. Я встал из-за стола и подошел к книжному шкафу: на верхней полке стоял старый справочник, который я и положил перед Виктором, раскрытый на главе о Змеях.

— Это еще зачем?

— Здесь описываются характерные физиологические различия, свойственные людям с определенным даром. А теперь давайте свою руку. Другую, этой займемся позже, — я закатал рукав его рубашки и достал жгут. — Вы умеете делать внутривенные уколы?

— Как-то не приходилось, знаете ли.

— Значит, будете звать меня. Номера телефонов у вас есть. Звоните, когда потребуется… — Эйзенхарт кивнул, не отрываясь от книги, — Эй, вы меня слышите?

— Тут написано — цитирую — "частичная либо полная невосприимчивость к наркотическим веществам, включая кофеин, этанол, никотин, ареку и кат, а также к ядам растительного и змеиного происхождения". Это что же, вас и отравить нельзя?

А как отравить человека, который и сам — отрава?

— Можете попробовать кофе. Говорят, сотня чашек, выпитая за короткий промежуток времени, смертельна для человека, — предложил я.

— Еще бы! В таком количестве и утонуть можно, — Эйзенхарт поморщился, когда игла прошла сквозь кожу. — Чего еще я о вас не знаю, доктор? Я успел заметить, что вы и так не самый разговорчивый человек, но когда дело касается вас, становитесь и вовсе потрясающим молчуном.

— То же можно сказать и о вас, — парировал я, вспоминая как мой кузен резко сменял тему каждый раз, когда речь заходила о его жизни. — Полагаю, никто не любит обсуждать свои проблемы.

Которые были весьма серьезными. Виктор не любил говорить о том, что, родившись не под покровительством Духа, во многих отношениях он был слабее даже младенца. А я… я отказывался признавать, что сколько бы я не пытался поменять свою сущность, это было невозможно.

Я не доктор. Я палач.

Мой дар заключается в способности убивать людей, и никакое количество спасенных жизней этого не изменит.

— Вторую руку, — потребовал я.

Эйзенхарт расстегнул манжету, и я помог ему поднять рукав.

Я рассматривал следы волчьих зубов. Укус был чистым, даже аккуратным: никаких рваных краев, только осторожный пунктир двух изогнутых линий там, где запястье детектива в пьяной стычке прихватил Волк. Гораздо опаснее была чернота, расходившаяся по руке. Она была точно не естественного происхождения — ее истоки следовало искать на той стороне.