Алиса Дорн - Рози и тамариск

И запах. Запах был хуже всего. Мне он был хорошо знаком по войне: так пах мир, находившийся по ту сторону Вечного моста, мир Духов. Так пахла смерть.

Только Эйзенхарт мог отправиться в пивную пропустить кружку-другую после работы и заработать себе врага среди Духов. И опять все дело было в том, что в сотканном полотне Судьбы Эйзенхарт был неучтенным элементом.

Его не должно было быть в "Орле и решке" тем вечером.

Никто не должен был вмешаться в драку между Волком-ганзейцем и Котом, выбравшим себе не ту жертву.

Кот не должен был умереть, отвлекшись на полицейского и пропустив удар соперника.

Ганзеец не должен был закончить свои дни на гильотине…

— Как, доктор, жить буду? — преувеличенно бодро поинтересовался у меня Эйзенхарт и, не услышав ответа, всполошился. — Эй, разве вы сейчас не должны меня всячески утешать и успокаивать?

— Вы пришли ко мне за сочувствием или за помощью?

Эйзенхарт ухмыльнулся.

— Кажется, я начинаю понимать, почему вы перешли от живых пациентов к мертвым. А если начистоту, — посерьезнел он, — сколько мне осталось?

— Это лишь Духам известно.

Две недели. Три. Максимум месяц. Удивительно было, что Виктор уже продержался так долго — не иначе как из чистого упрямства.

Любой бы подумал дважды, прежде чем связываться с Волками. Не только из-за их взрывного характера и силы, превышающей человеческую на порядок, но и из-за их покровителя. Всем было известно, что Маркус-Волк будет защищать свою стаю любой ценой. А если не сумеет защитить, не упустит случая отомстить обидчику.

Вот и теперь, через оставленную на запястье Эйзенхарта метку, Маркус день за днем утягивал того в небытие. Выматывая, играя со своей жертвой, пока та не упадет бездыханной на землю. И он был в своем праве: жизнь бездушника принадлежит тому, кто ее заберет, ни один из Духов за него не вступится.

— Как вы себя чувствуете?

Мне удалось его удивить.

— В смысле?

— У морфия есть весьма неприятные побочные эффекты.

— Ах вот что вы имели в виду. Полагаю… нормально. Если хоть какую-то часть моего существования можно так описать, — добавил он с досадой.

Я посмотрел на него поверх очков. Раздражительность была частым спутником боли. Эйзенхарт еще старался держаться, но усталость брала свое. При наших встречах его шутовская маска все чаще шла трещинами, открывая то, что он так стремился скрыть — лицо давно простившегося с жизнью человека.

— Я уберу из раны оставшийся гной и обновлю повязку.

— А это поможет?

Нет.

Но это все, что я мог для него сделать.

— Потерпите, возможно, будет неприятно, — предупредил я.

— Что, еще более неприятно? — в голосе детектива послышался плохо прикрытый сарказм. — А про меня в этой книге есть?

— Посмотрите раздел про Канареек, — после некоторых размышлений посоветовал я, доставая чистые бинты из ящика комода.

Эйзенхарт лениво зашелестел страницами.

— Там всего абзац. И сводится он к одному: они умирают.

— Элайза не любит вмешиваться в дела своих подопечных, — согласился я.

Пальцы Эйзенхарта сжались на подлокотнике, когда я начал обрабатывать укус.

— Вам будет легче, если вы на что-то отвлечетесь, — этот совет пришел из моего собственного опыта. — Например, расскажите: над каким делом вы сейчас работаете?

В своем обычном состоянии Эйзенхарт немедленно вывалил бы на меня пару историй, кучку разрозненных фактов и ворох гипотез, — постоянно сбиваясь с темы, перебивая себя и не давая мне ни одной попытки разобраться в его рассказе. Но сейчас даже работа не вызывала у него энтузиазма.

— Да так, — детектив чуть было не дернул по привычке плечом, — самоубийство. Молодая девушка наглоталась снотворного. Поговорю с ее семьей, наверняка выяснится, что несчастная любовь и все такое. Бездна мороки с бумагами и никакого расследования. Ничего особенного.

— Кроме того, что это самоубийство.

Это уже было довольно необычно. Какой бы тяжелой ни была жизнь, кто в здравом уме решит рассердить Духов и Вирд, зная, что наказание понесет его семья? Или, что еще хуже, зная, что его душа никогда не найдет путь на ту сторону — что она умрет окончательно и бесповоротно, исчезнет из этой вселенной.

Нет, разумеется, всегда находились люди, согласные на такую долю. Однажды я сам едва не попал в их число. И фотографии на мосту Утопленников, оставленные там в память об ушедших добровольно, подтверждали, что даже в тихом, спокойном Гетценбурге были несчастные, выбиравшие этот путь. Но все же суицид был редкостью, особенно на севере империи, где церковь все еще держалась за свою власть.

— Ну да, кроме этого — согласился Эйзенхарт. Покосившись на лежавшие на столе инструменты, он откинулся в кресле и перевел взгляд на заставленный растениями подоконник. — Мне, кстати, прислали недавно цветы.

— Простите?

— Цветы. Какой-то шутник доставил их нарочным в мой кабинет. Конечно, это еще не погребальный венок, но… — его голос дрогнул. — Забудьте. Это я так, по вашему совету отвлекся.

Щелкнули ножницы, и я заправил конец бинта вниз. Оттягивая время, я убрал на место шкатулку с лекарствами и задержался у комода, проверяя запасы перевязочной марли, только бы не смотреть Виктору в глаза. В силу профессии мне доводилось сталкиваться с умирающими, но впервые я не мог найти слов. Все они казались сейчас неискренними и неуместными.

— Что ж, пора снова на работу. Как ни печально, обеденный перерыв не может длиться вечно.

Обернувшись, я обнаружил, что Эйзенхарт встал и успел накинуть пальто. Выглядел он немногим лучше, чем когда вошел в кабинет.

— Позвоните, если понадобится еще… помощь.

— Конечно. Что бы я без вас делал, доктор, — он ухмыльнулся и постучал по корешку справочника, который сунул подмышку. — А это я, пожалуй, у вас заберу. Почитаю, просвещусь на досуге. Бывайте.

Я больше ничего не мог для него сделать, напомнил я себе, закрывая за детективом дверь. Ничего.

В этот день не только мне не хватало слов для людей, чьи жизни почтила своим присутствием смерть. Сидя в скромно обставленной гостиной, Эйзенхарт пытался начать разговор так, чтобы не доставить семье погибшей еще больше страданий — что, разумеется, в данной ситуации было невозможно.

— Прошу вас, примите мои соболезнования…

Приличествующие случаю фразы ускользали, словно он не повторял их сотни раз. Был ли виной тому удушливый запах цветов, присланных безутешным родственникам? Лекарство? Или усталость, навалившаяся после недолгого сна? Впервые за несколько недель Эйзенхарт сумел не забыться на несколько мгновений, а заснуть — прямо за письменным толом, вернувшись с обеденного перерыва. Верный Брэм, похоже, передал, чтобы Виктора не тревожили, и тому неожиданно удалось пару часов отдохнуть. Только передышка эта мало что дала кроме чувства, будто он вымотался еще сильнее, и полного безразличия к происходящему.