Сергей Булыга - Чужая корона

— В такой мороз?! — не верит князь.

— Да, в такой, — отвечает Авлас. — А что?

— А то! — взъярился князь и аж подскочил за столом. — Так что же мне теперь, из-за вашего Цмока другой дорогой ехать, что ли?! А вы ведь здесь все прямо ездите! И вам всем ничего!

— Га! — говорит Авлас. — Так это мы. Что нам? Мы, васпане, люди не гордые, мы, когда в дрыгву к нему идем, шапки снимаем. А твоя милость разве когда перед кем шапку снимет?! Ведь нет же! Правильно?

А князь:

— Пшел вон, дурной хлоп! Вон, я сказал!

Авлас и вышел вон из флигеля. А мы остались.

Но кусок уже в горло не лезет. И вообще, молчим. Пан князь Мартын посидел, посидел среди нас, посмотрел по сторонам, потом кубок от себя отставил, говорит:

— Завтра дорога длинная, панове. Так что пора и честь знать! — Встал, закричал: — Митька, иди стелить! — и пошел из-за стола.

Митька-гайдук вперед князя забежал, пошел ему стелить ночлег.

А мы пока еще сидим. Ну, который чего из еды ковырнет, а который и выпьет чего. Еще, смотрю, там- сям паны промеж собой о чем-то шушукаются. Но общего веселья уже нет. Мне смешно. Но я молчу. А что! Тут шуми не шуми, смейся над ними не смейся, а никого же ты не переделаешь, не переубедишь. Человек, он, как говорится, какой в колыбельку, такой и в могилку. Упрям народ! Вот и сейчас: никто от стола не отходит, чую, все ждут, когда князь уляжется.

И вот уже Митька из угла от него вышел и пошел во двор, к своим. За столом сразу стало вольней, заговорило, зашумело панство, застучало кубками. Вдруг вижу, встает старый пан Ковдрыш, тот, который Иван, и говорит:

— Вы, панове, все как хотите, а я завтра шапку сниму. Голова не замерзнет. А Цмока дразнить незачем. Один раз уже дразнили, помню! — и сел.

Ему сразу налили, он, вижу, сразу пьет. Да, думаю, пан Ковдрыш, этот снимет. Пан Ковдрыш сильно Цмоком пуган. Он же был на той самой охоте, которую еще покойный князь Сымон лет десять или даже более тому на Цмока ладил. О той охоте всякое болтают. А Ковдрыш, тот, наоборот, никогда о ней ничего не рассказывает. Вот и сейчас молчит. Пьет, пьет… Потом кубок отставил и опять:

— Сниму, я говорю! И вам того же посоветую, панове. Снимайте завтра шапки, лучше будет!

А Януш Черный:

— Га! А хуже, это как? — и смотрит на Ковдрыша, ждет.

И все другие ждут, прямо не дышат. А Ковдрыш:

— А вот так! Гам — и нету! И это одной головой! А после гам второй, после гам третьей — и все! Даже костей не выплюнет! Потом чмяк, цмок — и занырнул в дрыгву. И тишина, Панове, тишина!

И он замолчал. И как его потом ни упрашивали, пан Ковдрыш больше ни словечка не сказал. Выпил еще три кубка, встал и ушел в угол — спать.

А мы еще посидели. Поговорили о том да о сем. Но о Цмоке больше уже никто ничего не говорил. Только однажды пан Януш Черный ни с того ни с сего вдруг сказал:

— А я вот шапку разве что только в церкви снимаю.

Пан Богдан тут же спросил:

— А когда ты в последний раз был в церкви?

Пан Януш промолчал, смутился. Больше он в общую беседу не встревал. Да и сама та беседа очень скоро закончилась. Повставали мы от стола и полегли по углам, благо соломы было много назапасено.

В ту ночь я крепко спал. Я ж говорил уже, что я в Цмока не верю. А утром встали мы, перекусили наскоро — пан князь всех сильно торопил — и вышли во двор, посели на коней. Смотрю, пан Ковдрыш и вправду без шапки сидит. Да и других таких простоволосых панов будет уже с десяток, не меньше. А князь, и я, и все остальные, нас больше, мы в шапках. Вышел Авлас. Пан князь у него еще раз про дорогу спросил, Авлас опять сказал, что дрыгва не замерзла, дорога плохая, и начал было опять про Цмока говорить… Но тут пан князь плетку выхватил, Авлас и замолчал. И мы поехали.

Дивное дело! Мороз тогда был ладный, зима настоящая, да и ночью перед тем оттепели не было, а дорога — хуже некуда: мокрый снег, а под ним грязь. Стали наши кони спотыкаться, стали по самые бабки в дрыгве увязать. И это зимой, представляете?! Как будто это не дрыгва, а такая квашня, которую все пучит да пучит, и не замерзает она, а пыхтит да пыхтит, а наши кони в ней, в этой квашне, все вязнут да вязнут, все глубже да глубже! А дальше было что? А то! Совсем немного мы еще проехали, смотрю по сторонам — а все паны уже простоволосые, даже пан Януш. А грязь кругом! Взбили дрыгву! А тут еще сверху посыпало! Снег мокрый, хлопья вот такие здоровенные, конь подо мной все глубже, глубже увязает. Эге, подумал я тогда, вот как это дело обернулось! Да это если что сейчас случится, тогда они все свалят на меня! Тогда я тоже, как и все они, снял шапку. Теперь уже только один князь Мартын у нас в шапке остался. А снег все гуще, гуще валит. Ох, думаю, Мартын, гляди! Теперь чуть что, будешь один за все в ответе! И только я так подумал…

Ш-шах! Конь под ним по самое брюхо в дрыгву провалился! Князь из седла чуть выскочил, аж даже шапку обронил, руками замахал, разъярился, кричит! На помощь ему кинулись, стали его коня вытаскивать. Тащат, тащат! А я шапку его подобрал. Потом, когда коня достали и почистили, когда князь снова на него садился, я ему шапку подаю и говорю… Ага! Как будто одному ему, но чтобы и другие слышали:

— Княже! Яви нам свою ласку!

И шапку ему дальше подаю, но и придерживаю, да! Значит, и я шапку держу, и он. И он не рвет! А смотрит, смотрит на меня, а после на панов…

А после засмеялся, говорит:

— Ладно, Панове, ладно! Пускай будет по-вашему.

И шапку за пояс заткнул. Поехали мы дальше.

Дальше тоже была грязь, тоже дрыгва ходила ходором. Но снег уже не шел, и начало морозить, подморозило. Потом дорога вышла на мостки, а мостки были крепкие, новые. А потом вообще пошла насыпь, дорога стала крепкая, чистая, снег под копытами, и больше ничего. Вот это красота, вот это любо! Повеселели сразу все, понадевали шапки, полезли в сумы переметные за фляжками… А что! Было за что! А князь все торопил и торопил, и мы прибавили. Потом еще прибавили. Потом еще. Но все равно было уже совсем темно, когда мы наконец доехали до Большого Яромы, того, который заступил на место того самого несчастного Цимоха. Думаю, вы про Цимоха слыхали.

Да, и вот что еще! Тоже уже почти что к самой ночи смотрю — опять стоит та же самая вчерашняя старуха, руку тянет, гундосит чего-то, и опять ее никто не замечает. Ох, думаю! И дал я ей на этот раз сразу один битый серебром. Она взяла. Я еще проехал, оглянулся. Богдана вижу, а ее не вижу. Она опять исчезла. И что это, я думаю, она ко мне одному прицепилась? Другим она ведь даже не открывается. А если так, значит, и мне про нее другим болтать негоже. И я никому ничего не сказал.

Большой Ярома встретил нас хуже, чем Авлас. Оно и понятно: Авлас — это Мартынов хлоп, а Ярома пока что еще непонятно чей. А непонятно чьи, они всегда слишком много себе позволяют. Так и тот Ярома. Привел он нас во флигель, к накрытому столу, и говорит наглым голосом: