Марк Лоуренс - Император Терний

Долго-долго Челла стояла и смотрела вниз. Образ блестящей броши, падающей в темноту, стоял перед глазами. Она не просила эту вещицу — Нэн бы отказала. Одалживают тогда, когда потом возвращают, сказала она себе.

«Крадут — когда не возвращают», — прошептала она, стоя у ямы с отбросами за кустом сирени.

Она лежала на досках, сморщив нос, задержав дыхание, — слишком уж воняло. Прижалась щекой к деревяшке, протянула руки, грязные доски царапали ее предплечье сквозь платье. Пальцы чувствовали лишь грязь, удивительно холодную, желудок выворачивало от отвращения, руку хотелось сжать в кулак, но она продолжала искать.

Все сильнее хотелось вдохнуть, мучительно хотелось. Она крепко закрыла глаза. Пождала пальцы ног, молотила ими, шарила рукой. ТЫ БУДЕШЬ ДЫШАТЬ. И в конечном счете потребность тела оказалась важнее разума, и она вдохнула.

Челла лежала и блевала, из тяжко дышащего рта текла струйка едкой слюны, но пальцы все еще охотились в холодном полужидком, полутвердом мире.

И тут внезапный укол булавки заставил ее вскрикнуть и выдернуть пустую руку, разбрызгивая грязь.

— Фокус в том, — пробормотала она Каю, — чтобы дать булавке впиться.

Когда булавка впилась, Кай заорал, а Челла терпела с мрачным удовлетворением, вытягивая то, что было утеряно и спрятано. Она была слаба, но использовала наполняющую ее жизнь как приманку и крючок одновременно. Наконец, когда кости уже грозили разорвать плоть и кожу, если она не ослабит хватку, Челла потянула еще сильнее, и на поверхности воды заклубился туман. Под ним проступили морозные узоры, бешено, лихорадочно кружась над темными водами.

Оно поднялось, разбрасывая обломки льда, белее мороза, темнее воды, существо с бледными костлявыми конечностями, окутанными полночной тенью, тонкое, как клинок, с руками, разветвленными на три пальца. И, несмотря на расплывчатые черты лица, оно совершенно точно было женского пола. Рот отсутствовал, боль проявлялась как-то иначе, отзываясь в корнях зубов Челлы. Гвардейцы сбились вокруг нее, задыхаясь, пытаясь выцарапать себе глаза.

— Керес! — назвала Челла имя нежити, снова приковывая ее к миру.

— Что случилось? — Кай встал на ноги, тяжело дыша. — Я ее вижу. Что изменилось?

— Я…

Что-то действительно изменилось, нежить была словно лишена своего призрачного облачения.

Кай сжал зубы, чувствуя мучения существа.

Призраков не было, их содрали с костей.

И тут Челла роняла.

— С нее содрали кожу.

Пятью годами ранее

Я долго лежал в темноте в объятиях лихорадки, в пыли рядом со свежим трупом тысячелетнего человека, и время от времени, когда мой ум достаточно прояснялся, чтобы воспринимать невнятные требования пересохшего языка, пил.

Без света и звука сновидения трудно отличить от бреда. Я говорил сам с собой, бормоча и обвиняя, а иногда с Фекслером, лежащим лицом вниз, чей затылок был влажной мягко-острой кашицей. Я держал его пистолет — мой амулет от ужасов ночи. В другой руке я сжимал украшенную терновником шкатулку, борясь с желанием открыть ее, несмотря на безумие лихорадки.

Я говорил со своими демонами, обращаясь к каждому с нудными длинными монологами, корчась в пыли. Голова Лейши смотрела на меня из ниши, где прежде лежали пилюли, ее кожа просвечивала, кровь сочилась из среза шеи. Солнышко явился, безглазый, чтобы нести стражу, с его обожженного языка срывались слова, такие же бессвязные, как мои. Уильям пришел за руку с матерью, в ее глазах было беспокойство, глаза суровы, словно камень.

— Я пытался спасти тебя.

Старая история — у Йорга все те же оправдания.

Он покачал головой — кровь и кудряшки. Мы оба знали, что тернии бы не удержали его.

Мертвые Геллета приходили нести стражу, и мои братья с болота, которых Челла собрала специально для меня.

И когда лекарства Фекслера сотворили свое неспешное чудо, лихорадка отступила и сновидения ушли во тьму, последними исчезли глаза Уильяма, в которых сквозило обвинение.

— Я голоден.

Я сел, кости моего позвоночника скрипели.

Я не знал, как долго пролежал там, — но достаточно, чтобы от Фекслера потянуло тошнотворно-сладким запахом. Но даже с учетом этого мой желудок не перестал урчать.

Я съел галету из своей седельной сумки, нащупал ее вслепую и сжевал в темноте, выплевывая налипший мусор. Я обыскал Фекслера, не расходуя свет, просто ощупал его многочисленные карманы. В одной руке я держал наготове свой затупившийся нож, не будучи уверен, что холодный закоченевший труп спокойно воспримет мои манипуляции. Однако он лежал тихо. Возможно, Зодчие каким-то образом защищали свои покои от вторжений, примерно как наши Присягнувшие духу запечатывают царские гробницы. Я нашел легкую прямоугольную коробку, вроде футляра для карт, набитую чем-то тяжелым и грохочущим, несколько гибких карт, на ощупь вроде бы из пластика, и — в его нагрудных карманах — трубки, возможно, письменные принадлежности. Все это перекочевало в мой мешок.

Наконец, приготовившись тронуться в путь, я снова зажег лампу.

Выбраться в шахту оказалось настолько сложно, насколько я представлял. Подняться на ту высоту, где я мог ухватиться за веревку, — еще сложнее. Я терял веревку, падал и повторял все снова и снова до тех пор, пока не начал уже думать, что моя история закончится пыльным скелетом на дне глубокого сухого колодца.

Когда я таки вывалился на полуденное солнце, с окровавленными руками, тяжело дыша, слишком иссохший, чтобы вспотеть, Упрямец и жеребец ждали там, где я их оставил, глядя на меня так же, как и когда провожали. У жеребца на морде были хлопья белой пены, оба явно страдали от обезвоживания, судя по впалым бокам и нездоровому блеску в глазах. Я стоял перед ними, сгибаясь от изнеможения, задыхаясь, крепко зажмурившись на палящем солнце. Интересно, так ли чувствовали себя призраки Зодчих, когда явились в наш мир из своего? Пришлось ли им пробивать путь из глубин своего странного существования, чтобы возникнуть, как Фекслер, размалеванными машинами перед человеческими глазами? Эти древние призраки смотрели на меня, когда я выпрямился, прикрыв глаза ладонью, как козырьком. Я чувствовал их внимание. Такое же нечеткое, как внимание мула, и еще более чуждое.

Остатки воды из бурдюка на спине жеребца, разделенные на троих, едва притупили нашу жажду. Я бы, конечно, выпил все сам, если бы не думал, что нам всем троим надо выбираться и идти обратно, к запасам воды в лагере Плохих Псов.

В лагере практически исчезли следы пребывания прежних хозяев. Тут и там сломанные кости, рваные тряпки, оружие. Куски доспехов, все покрыто пылью. Я задержался ровно настолько, чтобы выпить горькую пилюлю Тольтеха и наполнить бурдюки водой.