Лили Сэйнткроу (Сент-Кроу) - Ревность (ЛП)

Полагаю, берешь то, что можешь достать.

Я шлепнула вниз подушку, взбила ее, затем встала и уставилась на спальный мешок. От него исходил запах Грейвса — запах здорового подростка, его дезодоранта и холодного, лунного привкуса лупгару.

Я осторожно опустилась вниз, мои колени запротестовали, когда ударились о холодный бетон. Мое перевязанное запястье резко заболело. Я заглянула под полку.

В глубокой тени я увидела бледно-оранжевый отблеск глаз. Его дыхание не изменилось, но он бодрствовал. Каждый вдох вырывался слабым, булькающим звуком через его поврежденный рот.

— Прости, что стреляла в тебя, — слова удивили меня. Даже больше, я была удивлена тому, что я действительно сожалела об этом. Даже если Бенжамин был прав и единственная вещь, которая удерживала его от того, что хотел Сергей и от моего убийства, — это потому что он был Среброглавым, я все еще чувствовала себя плохо из-за того, что стреляла в него. — Должно быть было больно, а?

Тень не двигалась, но я могла сказать, что он обращал на меня внимание, по тому как в комнате изменилась тишина. Обычные люди также могут услышать это — что случается, когда кто-то внезапно обращает свое внимание.

— Ну кто же знал, — холод пола костлявыми пальцами обхватил ушибы на ногах. — Это единственное место, в котором я чувствую себя в безопасности. И ты мог бы откусить мою голову, даже не раздумывая над этим. Я для тебя тоже пахну странно? Полагаю, что да.

Нет ответа. Только мягкое бормотание его дыхания. Крошечные проблески его глаз погасли, и он прижался ближе к стене.

Я не застегнула молнию спального мешка, но подперла его вокруг себя. Металл был твердым и неудобным, но не хуже, чем пол в мотеле. Мне не могло стать легче, особенно, учитывая ушибы и больные мышцы, которые играли в пинбол по мне. Каждый раз, когда я перемещала вес, молния мешка немного терлась о металлическую кровать, или ушибы вопили от боли. Но я была истощена, и довольно скоро начала хотеть спать.

Я проснулась, слыша гробовую тишину Школы, поскольку все отправились на отдых. Мне потребовалось несколько сонных секунд, чтобы понять, что до этого Пепел обычно начинал свой регулярный крик в 3:00, а теперь он не издавал ни звука. Вместо этого, несколько раз я смутно моргнула, и в слабом освещении через зарешеченное отверстие в двери я увидела длинную, мохнатую форму с оранжевыми глазами.

Он лег поперек порога, узкая голова располагалась на лапах, и смотрел на меня.

Это должно было напугать меня. Но я легла обратно и уснула. Долгое, медленное, бархатное время без сна, и меня окутала темнота.

А потом...

* * *

Коридор был длинным и узким, и в конце приоткрылась дверь. Я помнила это чувство — шнур, привязанный вокруг моей талии, тянул меня. Мне должно было быть холодно в носках и футболке, и на мгновение мне стало интересно, куда подевалась моя толстовка. Потом я поняла, что мне снился сон, и вопрос отпал сам собой.

Началось гудение, вибрирую сквозь пальцы рук и ног. Это как напряжение между каналами в разных концах Америки, древние телевизоры в пятнах, обложенные коврами номера мотеля превратились в белый снег. Некоторые из тех мест рекламировали мебель, но удача упрашивала телевизор сконцентрироваться на чем-то, что напоминало сигнал.

Я помнила то чувство, как будто булавки и иглы пронзали онемевшую кожу. Я выставила руку и не была удивлена, когда увидела прозрачные копии моих пальцев с погрызенными ногтями. Они покорно шевелились, когда я ими пошевелила, и я опустила руку. Мои ноги касались пола. Я двигалась медленно. Как воднолыжник, но только на четверть меньше их скорости.

Вверх по лестнице, мимо коридора, где была моя комната, и напряжение усилилось. Каменные стены Школы дрогнули, как морская водоросль. Мягкий гром хлопающих крыльев окружил меня, изолируя от покалывающего гула.

Школа мерцала, вернулась к цветам истекшей крови. Все двигалось, как в действительно старом фильме, где угасал зернистый цвет. Или как в тех нарисованных фотографиях, которые вы видите в антикварных магазинах — черные и белые портреты со странным румянцем на щеках, глаза, пойманные в пыльных кадрах и смущающие других своим пристальным взглядом через пятнистое, грязное стекло.

Голоса усилились сквозь напряжение. Я узнала один из них, и стены Школы разъехались. Я была снаружи, деревья мерцали — в одно мгновение они были в листве, в следующее — ветви стали голыми.

Голоса вернулись; когда деревья полностью обрели летнюю листву, их тени полностью превратили все вокруг в жидкость, как раз тогда, когда цвет затопил мне вид. Звук дрогнул, потом было что-то наподобие звука, когда вы ищете радиостанцию, которая вам нужна, потом наезжаете на ухаб и ваш палец уже на настройках, выбирая оптимальные данные, и песня звучит чисто и громко.

— Не беспокойся, — сказал он. — Станет лучше.

— Она ненавидит меня, — послышался звук треска древесины, и короткий, резкий звук разочарования. — Я хочу пойти домой.

— Она ничего не сможет сделать тебе. Не тогда, когда я с тобой. Первое положение, Элизабет.

Укол бессердечности пронзил меня.

Это была наполовину разрушенная часовня, виноградные лозы росли на каменных стенах. Мне казалось это место смутно знакомым, и я поняла, почему. Я рисовала его уже несколько недель. В середине росла трава, там стоял каменный алтарь, и она появилась в завесе тумана. Ее болезненно красивое, в форме сердца, лицо, несколько длинных локонов спадали на щеки. На ней были черные капри и белая рубашка с воротником, ее волосы разделены пробором посередине и отброшены назад. Покрой одежды говорил, что она была «старой». По ней можно было бы сказать, что она хотела выпрямить волосы и сделать макраме.

Она держала малайку, немного изгибающийся, деревянный меч, с милой, естественной грацией. Один клинок очертил такой резкий полукруг, что вы могли бы услышать, как рассекается воздух. Расположенные на вершине алтаря, ее Кедсы шаркали, когда она ступила назад и меч прочертил сложный трюк, она была смертельно красивой птицей, скрывающей свои крылья.

— Выпрями ногу, — сказал Кристоф, находясь справа в тени от стены. Солнечный свет ощущался физически, золотой, как старый мед. Его глаза горели голубым, и он смотрел на нее критически, его брови сошлись вместе.

Каждый раз, когда я его видела, я забывала, как хорошо выглядит его лицо, каждый угол и линия соответствовали друг другу. Он был в джинсах и черной футболке, его волосы — чисто ливерпульский модник — сияли золотом.

— Запястье, — сказал он мягко, и моя мама остановилась. Она повернулась и бросила ему тот самый Взгляд.

О, я узнала этот Взгляд; она также смотрела на папу, когда он опаздывал к ужину, или когда говорил что-то смешное насчет того, как она мыла посуду. Это был притворный взгляд красивой женщины, смотрящей на мужчину, которого она хорошо знает. Наполовину дразнящий, почти сердитый, и знающий о том, что он смотрит на нее.