Мария Галина - Лютня и всё такое

— В честь чумы, разумеется, — председатель пожал плечами.

Лютик покосился на Эсси, которая, постепенно приходя в себя, начала подозрительно шмыгать носом.

— Ты хоть поешь немножко, — сказал он шепотом, и уже громче добавил, — не вижу, что тут праздновать.

— Чувства, — Председатель вновь наполнил свой кубок, — имеют свойство грубеть. Изнашиваться. Мы искренне оплакиваем близких, однако, несколько часов спустя уже думаем, что бы такое съесть на ужин. Душа не способна к вечной скорби. От скорби она ищет защиты в обществе… ну хотя бы таких же потерянных душ. Это честнее, чем на виду предаваться горю, но тем временем думать об ужине, согласитесь?

— Вы и вправду поэт, — сказал Лютик и потянулся за вторым ломтем ветчины, — поскольку обычный человек горюет и думает об ужине, не испытывая никакого раздвоения личности. Это только поэт поверяет все на прочность, убеждается, что все суета сует и тщета, и оттого можно позволить себе всякие пакости.

Бедные сукины дети, подумал он, мало кто из них доживет до утра. Все они умрут. Мы все умрем.

— Признайтесь, сударь, разве в глубине души вас не посещают те же самые мысли? Разве вы в горе не думаете о… хотя бы об этой вот ветчине?

— Понимаю. Но не согласен. Вы поворачиваете дело так, как будто думать о ветчине постыдно. И что когда вы в горе утоляете чувство голода, вы наслаждаетесь запретным удовольствием. А если мы уже грешим, поедая ветчину, то, коль скоро мы столь низко пали, почему бы не пуститься во все тяжкие? Полагаю… до того, как сия напасть пала на несчастный город, вы были идеалистом? Чистым и суровым блюстителем нравов? Хранителем семейных ценностей?

Председатель молчал. Тени на его лице плясали в багряном свете факелов.

Потом встряхнулся, и встал, опершись руками на запятнанную винными розами скатерть.

— Друзья, — сказал он звучно! — само небо к нам благосклонно. Нас удостоили своим посещением знаменитые барды — мэтр Лютик и его нежная спутница, поэтесса Эсси Давен. Поприветствуем же их!

Ото всех столов раздались нестройные хлопки. Лютик поднял голову и увидел, что тени совсем сгустились и слились в одну сплошную ночь, подсвеченную отблесками горящих нижних кварталов.

— За приют и ласку, за хлеб и вино они подарят нам песню! Просим! Просим!

— Просим! — захлопали в ладоши пирующие.

— Я… — Эсси не плакала, но в глазах стояли слезы, в которых вспыхивали огни факелов, — я не могу…

— Согласитесь, — в голосе председателя была чуть заметная насмешка, — это неблагодарно с вашей стороны! Вы сидите у нас в гостях, пьете наше вино… вы же, в конце концов, всего лишь наемные артисты, дорогая моя. Лицедеи.

Эсси молчала, размазывая пальцем по скатерти винную лужицу.

— Коли не хотите петь, мы любезно попросим вас вон отсюда, — председатель значительно поглядел на Лютика, — нас пока что обходят стороной, а там, сейчас неспокойно, знаете ли…

Курва, подумал Лютик, только бы дотянуть до утра. А может, хрен с ним, в темноте мы ничего не видим, но и нас не видят. Хотя, какая тут темнота, вон как разгорается… Ночь — время демонов. Днем люди еще хоть как-то блюдут себя, впрочем, и то не все. А он совсем псих, этот председатель, это уж точно.

— Эта дама, — начал Лютик осторожно, — только что потеряла…

Эсси вытерла нос тыльной стороной руки и выпрямилась.

— Я спою, — сказала она спокойно, и, обернувшись к Лютику, расчехлила лютню, — давай Лютик, покажем им.

Лютик тоже встал, отодвинув стул, и поставив на него ногу.

— Давай, куколка. Чтобы небу стало жарко. Хотя ему и так жарко.

Эсси положила пальцы на струны.

Запела она низким грудным голосом.

Отозвался Лютик.

Выводила Эсси.

Соловьем разливался Лютик.

А написать бы эдакую драму в стихах, думал он тем временем, чтобы ночь и факелы, и эта страшная веселая компания, и это председатель, и пускай он сочинит что-то такое… что будут помнить всегда, не графоманию какую-нибудь, а прекрасный, величественный гимн в честь чумы, и пусть его поразит раскаянье, и чтобы бледные, воздетые к черному небу руки, и отчаянье, и презрение к смерти… великая же будет вещь!

Теперь они пели вдвоем!

Эсси заставила струны выдать особенно замысловатый пассаж, и оба они с достоинством раскланялись под аплодисменты пирующих.

— Милая вещица, — снисходительно сказал председатель, — это откуда, позвольте спросить?

— Дуэт Цинтии и Винтревена из «Тщетных упований», — пояснил Лютик.

— Неплохо, неплохо… А автор кто?

— Я.

— Очень мило, — повторил председатель, — и еще раз широко повел рукой, видно, это был его излюбленный жест, — благодарю и прошу к столу.

— Сражен вашим гостеприимством, — сквозь зубы сказал Лютик, — садись, Эсси… Эсси?

— Это ваше дело, — Лютик упрямо наклонил голову, — хотите, умирайте здесь. За этими чертовыми столами, мордой в салатах. А я пошел… может еще успею донести ее…

— Воля ваша… Но вас убьют на улице.

— Никто не посмеет нас тронуть. Никто не подойдет. Я знаю людей не хуже вашего.

— Но вы представляете, что сейчас творится в госпитале?

Идиот, подумал Лютик. Я прекрасно понимаю, что творится в госпитале. Наверняка оттуда бежали все врачи. И санитары бежали. Но вдруг… вдруг хотя бы кто-то остался? Я должен сделать все, что смогу. Все, на что способен. Иначе… курва, как мне жить дальше?

Эсси лежала у него в руках, охватив его за шею, и ее объятия постепенно слабели.

Ну вот, уныло подумал Лютик, тяжело ступая по гладким, вытертым камням пустынной мостовой, теперь я наверняка заразился.

— Что ты, куколка? Что ты сказала?

Ему пришлось склониться ухом к ее губам, чтобы расслышать невнятный шепот.

— Лютня. Моя лютня!

— Вот она, куколка. У меня за спиной.

— Ты не… бросишь меня, Лютик?

— Нет, куколка. Мы же вместе. Цинтия и Винтревен… Как же я буду без тебя петь этот дуэт? Погоди, все закончится, мы наймем экипаж, и…

— Я хочу в лес. Там так тихо. Зеленый мох, и… родник. Такие камни, серые, с красными прожилками, и из них бьет, прямо из камней…