Павел Комарницкий - Исполнитель

Она встала во весь рост, во всей своей двадцатилетней красе. Нет слов, до чего хороша…

— В шелках ходить будешь, на золоте есть-пить. Ни слова противного никогда от меня не услышишь. Спаси меня от жадных лап вожделеющих, Первей, спаси меня и сам спасён будешь!

Рыцарь молчал, в голове шёл тонкий звон.

«Родная, отзовись. Богом молю, скажи хоть слово!»

Нет ответа. И больше не будет, похоже, никогда.

— Я не тороплю тебя, Первей Северинович. Думай. Спокойной ночи.

… Ему снился сон. Очередной странный сон, каких он немало уже насмотрелся за эти годы скитаний. Вот только этому сну недоставало главного — Голоса. Голоса Свыше, покинувшего Первея не прощаясь, без объяснений и вздохов. Ушедшего навсегда. Ушедшей навсегда.

Он шёл и шёл по бесконечному старому саду, и здоровенные фруктовые деревья — ни яблони, ни груши, что-то непонятное — с морщинистой шершавой корой будто провожали его взглядами. Над головой стоял странный золотистый туман, будто сгущённый солнечный свет, потерявший прозрачность, но не утративший радостного солнечного сияния. Было тихо, ни ветерка, и только время от времени сочно шлёпались на землю перезревшие плоды странных деревьев.

Навстречу ему неслышно приближалась фигурка в белом, осторожно ступая босыми ногами по густому и плотному травяному ковру. Вот уже видно лицо… Мама…

— Здравствуй, сынок.

— Здравствуй, мама. Мне очень плохо. Она покинула меня, и даже не попрощалась.

— Она рассчиталась с долгами и должна вскоре уйти на новый круг. И твои долги погашены, так что ты более не Исполнитель. Но до конца твоего нынешнего круга ещё долго.

— Почему? Почему она ничего не сказала мне?

Мама помолчала.

— Потому что это очень больно, сынок. Ей и так очень больно. И скоро ей будет позволено избавиться от этой боли. При каждом новом рождении смертный забывает всё, что было до, и вспоминает о прошедших кругах только после конца. Да и то часто не о всех.

— Зачем так, мама?

— А зачем пчёлы собирают нектар и пыльцу, трудятся целыми днями? Так и люди, они всю жизнь что-то делают, созидают и разрушают, создают бессмертные картины и совершают ужасные злодеяния. И в конце круга приносят всё сюда, весь свой груз печалей и радостей, бывших надежд и разочарований, успехов и неудач, как пчёлы приносят свой груз в улей. И только освободившись от груза, уходят на новый круг.

Мама погладила Первея по голове, ласково, как это может только мама.

— Чем тебе нехороша эта боярыня, мой мальчик? За этой женщиной ты будешь надёжнее, чем в замке на скале, поверь мне.

— Нет, мама. Мне нужна она.

— А если это невозможно?

— Значит, это несправедливо. Значит, правды нет нигде, и этот мир в основе своей несправедлив, а стало быть, не нужен. Ведь она любит меня, мама.

— Это так. Она очень сильно тебя полюбила.

— И я тоже. Так кому и зачем нужен такой мир, где любящие друг друга обречены на разлуку навечно?

— Это гордыня, сынок. Греховная и безмерная гордыня. Кто мы, чтобы определять, как должен быть устроен мир?

— Я сказал, что думал. Более того, я сказал правду. Если нам не позволят быть вместе, значит, этот мир несправедлив, и никому не нужен.

— И что ты намерен делать?

— А ничего. Можно носить нектар в улей, но не в гнездо шершней. Если её не будет, я прерву этот круг, своей волей.

— Но ты будешь за это наказан. Ты попадёшь в Нижние Миры. Вплоть до небытия.

— Не имеет значения. Если этот мир в основе своей несправедлив, значения не имеет абсолютно ничего.

Словно ветерок пробежал по верхушкам старых деревьев, сочные плоды зашлёпали там и тут. Фигура матери начала отступать, дальше, дальше…

— Будь счастлив, сынок… Постарайся…

* * *

Первей открыл глаза, разом порвав завесу сна, словно вынырнув из глубокого омута, где сдавливало грудь толщей воды. Над ним склонился иконный лик с распахнутыми во всю ширь глазами.

— Не говори ничего, не надо. Скажи только одно — ты снова видел её?

— Кого её?

— Твою мёртвую жену.

Первей смотрел в распахнутые глаза прямо и неподвижно.

— Нет, госпожа. Сейчас я видел во сне свою матушку.

Солнечные лучи били в высокие застеклённые окна боярского терема, играли разноцветьем огней в венецианском стекле, весёлыми зайчиками отскакивали от начищенного серебра, маслянисто отсверкивали от золота. Стол ломился от снеди, как на свадьбе. И боярыня была сегодня хороша, как никогда, в ало-золотом расшитом одеянии, подчёркнуто перетянутом в талии пояском, и из длинных широких рукавов, нелепо свисающих по местной моде, по локоть выглядывали обнажённые белые руки, гладкие и нежные, с длинными тонкими пальцами, не натруженными тяжкой работой, прялкой или шитьём — пальцы, созданные для поцелуев, унизанные перстнями. Мановением этих пальцев вдова отослала двух девок, прислуживавших за столом.

— Так что ты мне ответишь, Первей Северинович?

Рыцарь помедлил ровно столько, чтобы набрать в грудь воздуха.

— Не гневайся, госпожа боярыня. Я не могу сделать тебя счастливой, а делать несчастной не хочу. Прости меня, если можешь.

Боярыня смотрела ему в глаза не мигая, затем взгляд её потух, опустились ресницы.

— Ну что ж. Видать, не судьба, — она тяжело вздохнула. — Бог с тобой, рыцарь, ступай себе с миром. Живи с мёртвой, коли тебе так глянется.

Первей молча встал, пошёл собираться. Сказано ясно, чего там…

— Она хоть какая из себя была, слушай?

Рыцарь остановился на пороге, чуть помедлил, обдумывая ответ.

— Красивая была. Чёрные громадные глаза, колдовские, и коса чёрная, толстая, как корабельный канат. И грудь…

— Да неужто я хуже?

Первей улыбнулся.

— Не хуже, госпожа. Просто другая. А она — моя.

— Гнедко, Гнедко-о-о… Ух ты мой хороший, ух ты мой славный…

Конь радостно заржал, не в силах сдерживать радость от встречи с любимым хозяином. Первей тоже ржал бы, если б умел. Последняя родная душа у него осталась на этом свете — конь этот.

— Так что всё в полной сохранности, господине, — разбойничья рожа Вараввы перекосилась, изображая улыбку. — И гулять выводили, а как же. Можно хоть сейчас в седло. А ты сомневался, господине. У Вараввы любое добро хранить надёжней, нежели в великокняжьей казне. Только денежки платить надобно.

— Меня тут чуть не убили, прямо возле ворот твоих, — искоса глядя, произнёс Первей.

— Что там за воротами, я не ответчик, то печали великого князя. А здесь я хозяин, и всякий постоялец у меня в целости беспременно, покуда денежки платит.