Евгений Лукин - Катали мы ваше солнце

В громовой пещере главного жёлоба было сейчас пусто и очень тихо. Скрип щебня отдавался так гулко и дробно, что Чернаве то и дело мерещилось, будто за ними бредёт целая толпа. Не доходя до первой заставы, они пересекли жёлоб и оказались перед толстой дубовой дверью, врезанной прямо в каменную стену. Мураш достал хитрое бородчатое отмыкало и долго ковырялся им в пробое. За дверью обнаружился чёрный провал ещё одного отнорка, ведущего невесть куда. Миновав вслед за десятником два поворота, Чернава остановилась. Навстречу ей скудно сеялся прохладный дневной свет, столь непохожий на масляное жёлтое пламя греческих ламп. Стало быть, и впрямь наверх? Зачем?.. Ах да, Мураш сказал: ворожить… Кому?..

Мощёный плоскими камнями пол стал ступенчат, пошёл лесенкой, забирая всё круче вверх. Вскоре десятник и зажмурившаяся с отвычки раскладчица выбрались на ясный свет. Вокруг шевелила серебристой, как греческая денежка, листвой осиновая роща. За светло-серыми гнутыми стволами виднелись маковки и вислые крылечки высоких двупрясельных домов. Странное это селение скорее напоминало слободку древорезов, нежели деревеньку. Нигде ни единой чёрной избы, но и теремов златоверхих тоже не видать…

— Что это? — спросила озадаченная Чернава, когда глазыньки притерпелись к сиянью дня.

— Навьи Кущи, — отозвался Мураш. — Слыхала, небось?..

Вестимо, слыхала. Чистые души после смерти возносятся в Правь, нечистые низвергаются в Навь, а те, что творили при жизни и добро, и зло, пребывают в Навьих Кущах, пока не очистятся окончательно…

— Сотники тут живут с семьями, — пояснил Мураш. — Розмысл опять же… Хотя он наверх ходит редко, у него и под землёй забот — полон рот. А вот жена его Перенега вниз даже и не заглядывает. Вон, видишь, кровля кокошником изноровлена и гребни на ней прорезные?.. Завида Хотеныча хоромы…

Чернава спохватилась и погасила лампу. Дивным селением показались ей Навьи Кущи. Маленькие дворики, обведённые вместо глухих надёжных стен сквозными точёными оградами, узорные воротца… Видно было, что люд здешний живёт без опаски, не страшась ни разбоя, ни погрома.

Сладко защемило под сердцем, до того вдруг захотелось бывшей погорелице взять да и поселиться навсегда в приветливых этих местах. Именно о таком житье, мирном, чистом и беззаботном, мечтала она с детства.

— А наладчиков?.. — с надеждой спросила Чернава. — Наладчиков здесь селят?

Мураш вздохнул.

— Наладчиков — нет. Да и десятников тоже… Хотя всякое бывает. Иной в наладчиках ходит, а сам в розмыслы смотрит… Ну, вот и пришли.

Он поднял глаза к возносящемуся умедлительным полётом ясному (латаному) солнышку и недовольно скривил рот.

— Опять недогрузили, — проворчал он. — Чуешь, прохладно как?.. Знамо дело, сволочане… Приключись у нас на участке такое — связал бы Завид Хотеныч всех по ноге да и пустил по воде: кто кого перетянет…

Толкнул резную незапертую калитку, и ступил во двор. Чернава последовала за ним, дивясь тому, что ни сторожа нет нигде, ни собаки. Десятник Мураш, нимало не чинясь, поднялся по ступенькам, стукнул дверным кольцом, но тут же вновь сошёл с крылечка. Надо понимать, супруга Завида Хотеныча требовала к себе уважения куда больше, нежели сам розмысл.

Вскоре дверь отворилась, и на резное крыльцо выплыла увядшая надменная красавица средних лет — широкая, что твоя бадья. Боярыня — не боярыня, баба — не баба… Но по рылу знать, что не из простых свиней. Сребротканый летник жёлтой камки, [79] Камка Шёлковая ткань с разводами. (берендейск.) а вошвы [80] Вошвы Вшитки, вставки. (берендейск.) к нему чёрного бархата. Тесное ожерелье с высоким подзатыльничком пристёгнуто к воротнику пятью жемчужинками. Поверх летника — долгий алый опашень, [81] Опашень Верхняя летняя одёжка. (берендейск.) усаженный сверху донизу серебряными пуговками. Рукава — до пят, пониже плеч — прорезы, чтобы можно было, значит, казать не только широкие накапки [82] Накапки Накидка с долгими широкими рукавами. (берендейск.) летника, но и шитые золотом запястья рубахи.

Всё это Чернава ухватила завистливым своим женским оком в одно мгновенье.

— Ну что, Мураш, привёл? — спросила дородная розмыслиха, даже не взглянув на погорелицу.

— Как условились, — отозвался тот и покряхтел. — Только ты её, Перенега, слышь, долго-то не держи… А то влетит мне, не ровен час, от Завида Хотеныча, что людей с раскладки забираю…

— Небось, не влетит… — отвечала хозяйка. — Пусть хоть слово скажет — живо очувствуется… — Тут она с сомнением оглядела Чернаву с головы до ног. — Как звать-то?

Погорелица назвалась.

— Ступай за мной, — вяло повелела розмыслиха и повернулась к ней обширной увалистой спиной. — Лампу оставь в сенях…

Тщательно вытерев ноги о рогожку, Чернава прошла за хозяйкой в дом и, поднявшись по певучей лесенке, оказалась в светлой чистой горнице, стены которой обиты были красной кожей. И та же самая кожа туго облегала скамьи, прикрытые шёлковыми узорчато вышитыми полавочниками с суконным подбоем. Указав Чернаве на скамью, сама хозяйка плавно опустилась на стул с высоким прислоном и вновь принялась разглядывать гостью.

— Значит, ворожишь… — молвила она наконец. — А сглазить можешь?

— Да хоть сквозь каменную стену, — не смигнув ответила та. Почувствовала, что за этим-то её и позвали. Неужто соперница завелась у хозяйки? Даже бы и не подумала… Вроде бы Завид Хотеныч до женского полу не падок, а вот поди ж ты!..

— А порчу напустить? — продолжала допрос розмыслиха, не спуская с Чернавы тяжёлого взора.

— Отчего ж не напустить… — с деланным безразличием отозвалась покладистая ворожейка. — Можно и напустить… След гвоздём приколотить, али воду в ложке заморозить…

— Ну, воду в ложке ты по нынешнему времени не больно-то и заморозишь, — вроде бы смягчаясь, ворчливо заметила дородная Перенега. — А след… — Повернулась к лежащему посреди покрытого подскатерником стола свёртку и развернула холст. На свет явился вырезанный с тщанием кус подсыхающей глины с глубоким оттиском подошвы. — След и без тебя уже вынули. Ну-ка, взгляни…

Чернава встала и, приблизившись к столу, осмотрела вдавлину. Дивное дело, след был мужской. И не от лаптя, понятно, — от сапога. С левой ноги. Острый загнутый носок, высокий каблук. А ещё в свёртке лежал большой ржавый гвоздь-троетёс, которым, стало быть, и надлежало приколотить этот неведомо кем оставленный след.

— Сразу не смогу, — сквозь зубы предупредила Чернава. — Гвоздь — незаговорённый, по всему видать… Заговорить надобно…

Перенега поглядела на погорелицу с невольным уважением. Обстоятельность и неторопливость ворожейки пришлись ей по нраву. Что-что, а уж цену себе Чернава набить умела.