Андрей Столяров - Альбом идиота

— Ты что — не один? — спросил Игнациус.

— Да.

— И разговаривать неудобно?

— Да.

— Видишь ли, со мной произошла странная история, — Игнациус вдруг осекся, потому что именно эти слова употреблял когда-то Грун.

— Я вас слушаю, — напомнил Геннадий.

— Как там на работе? Надеюсь, меня не уволили?

— М-м-м…

— Что?!

— Позавчера, — сказал Анпилогов.

— Ты серьезно?

— Конечно.

— Я сейчас приеду.

— Хорошо, я буду ждать вас завтра, прямо с утра, — очень вежливо, но непреклонно сказал Анпилогов.

Удар!

Напротив автомата была закусочная — три притиснутых столика в тусклом подвале. Игнациус взял курицу, подернутую зеленоватым жиром, хлеб и мутный кофе в кружке с отбитой ручкой.

— Стакан дать? — лениво спросила буфетчица.

— Пока не надо…

Он сел и отхлебнул коричневой жижи, которая огнем потекла в желудок. Сразу же навалилась усталость. Спать… спать… спать… Время стекало с него, как сухой порошок. Курица была совсем деревянная. Она, вероятно, сдохла в прошлом году, а перед этим долго болела и покрывалась язвами. Такая у нее была судьба. На невытертом столике блестели разводы. Вечер в окне быстро синел и загустевал чернотой. Кажется, Игнациус куда-то проваливался. Он брел по безжизненной, кремнистой, раскаленной полуденным зноем земле, которая плоской равниной уходила за горизонт. Земля была — уголь пополам со стеклом и шлаком. Дымный нагретый воздух дрожал над нею. — Я устал, я больше не хочу идти, — хныкал Пончик, обвисающий на руке. Пожелтевшие глаза у него закатывались. — Надо идти, уже немного, — отвечал Игнациус. — Зачем надо? — спрашивал Пончик. — Затем, что будет река. — А когда будет? — Не знаю. — Ты ничего не знаешь… — ныл Пончик. Загребал сандалиями серый шлак. Почва справа от них с горячим металлическим скрежетом вмялась, будто наступил невидимый мамонт, осталась лунка метра полтора в диаметре. А затем с таким же скрежетом вмялась еще, но уже левее: попадания были неприцельные. Пончик сел на землю и скорчил плаксивую рожу. — Я дальше не пойду, — сказал он. — Тогда загнемся, — сказал ему Игнациус. — Почему? — Потому что здесь жить нельзя. — А почему нельзя? — Потому что нельзя. — Это тебе нельзя, а мне можно, — возразил Пончик. Выковырял из шлака толстое бутылочное донышко, откусил сразу половину его и довольно захрустел стеклом на зубах. — Очень вкусно, хочешь попробовать? — предложил он.

— Очень вкусно, — повторил Игнациус.

Буфетчица незлобиво толкала его в плечо:

— Давай-давай, закрываемся… Дома проспишься, живешь-то далеко?

— Рядом, — сказал он, поддерживая чугунные веки.

На Лиговке, высвеченная снегом, шуршала людская беготня, и летали над асфальтом красные тормозные огни. Было около восьми. Голова разламывалась на дольки. У продовольственного магазина остановилось такси и вышла веселая пара. Игнациус придержал дверцу.

— Свободны? Проспект маршала Блюхера… Угол с Ведерниковой…

Он позвонил, но ему не открыли. Тогда он сказал, отгибая обивку у косяка:

— Галина Георгиевна, я знаю, что вы дома, я видел свет на кухне, откройте, пожалуйста, иначе мне придется стучать ногами.

Дверь распахнулась.

— Если будете хулиганить, я вызову милицию, — заявила мама Пузырева.

Она была бледна и решительна.

— Где Сергей? — спросил Игнациус.

— Его нет.

— Где он, я спрашиваю…

— Сережик у Вали…

Ее выдала интонация.

— Сергей! — крикнул Игнациус.

В глубине квартиры что-то бренчало.

— Суд определит те дни, когда вы будете встречаться с ребенком, — ненавидя, но пытаясь остаться спокойной, сказала мама Пузырева.

Игнациус подался вперед.

— Пропустите!

— Мальчик травмирован всей этой историей…

— Какой историей? — тоже наливаясь ненавистью, спросил Игнациус.

Мама Пузырева поджала губы.

— Вам лучше знать…

Прежде, чем она успела сообразить хоть что-либо, Игнациус нырнул под ее руку и, миновав крохотную прихожую, ворвался в комнату, где, раскалываясь, гремел телевизор. Пончик тупо сидел перед экраном, расставив клопиные ножки, и жевал не стекло, а пупырчатый шоколад — щеки были в коричневой вязкой слюне. По правую руку от него, на тумбочке, стояла полная ваза конфет, а полевую — корзинка с янтарными мандаринами.

— Здра-авствуйте, — неловко поднимаясь, протянул ошеломленный папа Пузырев.

Он был в пижаме.

— Сергей! — позвал Игнациус. А когда оцепеневший Пончик обернулся, велел ему. — Подойди-ка сюда!

Несколько секунд, тягостно вспоминая, Пончик, как на чужого, смотрел на него и вдруг залился отчаянным ревом: — А-а-а!.. — весь затрясся, будто в припадке, затопал ногами, мандарины посыпались на пол.

Мама Пузырева мгновенно подхватила его и спрятала на груди, как наседка.

— Ростик, вызывай милицию!!!..

Папа Пузырев виновато развел руками.

Тогда Игнациус повернулся и пошел обратно по своим расползшимся мокрым следам.

Удар!

Бесконечная улица упиралась прямо в чернеющий лес. Дурацкие бетонные фонари горели вдоль широкой пустоты ее. Проезжали машины. Скрипел рыхлый снег. Он добрел до метро и погрузился в огромные желтые недра. Там было тепло. Вагон слегка покачивало. Голова уходила в туман и налипшие веки смыкались. Спать… спать… спать… К себе на четвертый этаж он забрался, словно таща неимоверный груз на плечах. Ключ почему-то не отпирал. Игнациус подергал дверь и понял, что накинут крючок.

Он длинно позвонил.

— И — кто там? — минут через двадцать пять спросила старуха.

— Сосед…

— Какой сосед?

— Новый.

— Не открою!

— Почему? — через силу спросил Игнациус.

— А ночь на дворе. Откель я знаю; может, ты — шаромыжник…

— Так посмотрите.

— И смотреть не буду.

— Анастасия Николаевна…

— Бона! — обрадовалась старуха. — Имени моего не знаешь. А тот, которому въехал, я сама сказала…

— Ну — перепутал, ну — Ни…кодимовна…

— Все равно не открою!

— Куда ж мне деваться?

— А куды хочешь!

— Ну, я выломаю дверь.

— Ломай!

Он раздраженно дернул за ручку.

— Грабю-ют!.. Убива-ают!.. — пронзительно завопила старуха, и крик ее ополоснул крышу.

Игнациус отпрянул. Будто током подбросило.

— Люди-и-и!.. На помо-о-ощь!..

Не чувствуя ног, он скатился по лестнице. В доме уже хлопали растревоженные квартиры.

Удар!

Он тащился по темной пустеющей Лиговке и боялся, что упадет — лицом на сиреневый снег. Покрепчавший мороз ощутимо пощипывал уши. Денег оставалось не больше рубля. И, по-видимому, не оставалось надежды. Метро снова разинуло перед ним свою гулкую желтую пасть. Побежал эскалатор. Игнациус явно пошатывался. Будто мячик, его перебрасывало по городу — из конца в конец. Ехать надо было на «Богатырскую», с двумя пересадками. Восемь станций, а там — автобусом до кольца.