Джек Вэнс - Лионесс: Зеленая жемчужина

В этот момент вьючная лошадь задрала хвост и испражнилась. Эйлас указал на кучку навоза: «Как вы можете видеть, лошадь попробовала дарованную траву и отвергла ее. Больше не о чем говорить».

«Ха! Это не та же самая трава!»

«Трава как трава — мы не можем ждать, пока вы станете доказывать обратное. Желаю вам всего наилучшего, прощайте!» Взяв лошадей под уздцы, Эйлас и Татцель стали спускаться к третьему ярусу. У них за спиной послышался яростный вой, завершившийся градом проклятий, после чего мелодичный голос позвал их: «Эйлас! Татцель! Вернитесь!»

«Не обращай внимания! — предупредил Эйлас свою спутницу. — Даже не оборачивайся!»

«Почему нет?»

Эйлас опустил голову и слегка наклонился: «Ты можешь увидеть что-нибудь, что тебе лучше было бы не видеть. Так мне подсказывает инстинкт — а я научился ему доверять на горьком опыте».

Татцель с трудом преодолевала любопытство, но в конце концов послушалась Эйласа, и вскоре они уже не слышали никаких призывов.

Спуск оказался крутым, лошади продвигались медленно; когда они наконец спустились на третий ярус Сходен, было уже два часа пополудни. И снова их окружал приятный, напоминающий парк пейзаж — деревья, пестрящие цветами луга с отдельными порослями высокой травы и кустарника, извилистые ручейки, местами образовывавшие небольшие запруды.

Эйлас с любопытством взирал на безмятежный ландшафт: «Перед нами ступень, о которой заботится бог Спирифьюме — и, судя по всему, он знает свое дело».

Татцель смотрела по сторонам без интереса.

Через полчаса, проезжая через дубовую рощу, они спугнули молодого кабана, рывшегося в корнях в поиске желудей. Эйлас тотчас же вложил стрелу в лук и произнес: «Спирифьюме, если ты придаешь этому животному особое значение, пусть оно отпрыгнет в сторону — или, если ты предпочитаешь, отклони мою стрелу в полете». Он выпустил стрелу, и она поразила кабана в самое сердце.

Эйлас спешился и, пока Татцель брезгливо смотрела в сторону, сделал все необходимое; вскоре лучшие куски дичи были уже нанизаны на прутья и готовы к перевозке.

Не забывая о предупреждении Квида, Эйлас громко сказал: «Спирифьюме, мы благодарим тебя за щедрость!» Эйлас моргнул: что-то произошло. Что именно? Солнечный свет на мгновение стал радужнопереливчатым? Одновременно прозвучала сотня тихих гармоничных аккордов? Эйлас обернулся к дочери герцога: «Ты что-нибудь заметила?»

«Мимо пролетела ворона».

«Никаких радужных бликов? Никаких звуков?»

«Нет, ничего».

Двинувшись дальше, они заехали в лес. Заметив в стороне россыпь мягко-темных, аппетитных сморчков, Эйлас придержал коня, спешился и подал знак пленнице: «Слезай! У тебя больше не болит нога. Поможешь собирать грибы».

Татцель молча присоединилась к нему, и некоторое время они собирали грибы — не только сморчки, но и нежные молодые чернильные грибы, золотистые лисички, опята, крепкие шампиньоны.

И снова Эйлас вслух поблагодарил Спирифьюме за щедрость, и снова они поехали вперед.

Когда до захода солнца оставалось еще часа два, они приблизились к краю третьего яруса — дальше начинался опасный крутой спуск. Теперь значительную часть пейзажа на севере занимало озеро Кийверн. Его блестящую поверхность усеивала дюжина поросших лесом островков — на паре островков виднелись разделенные проливом руины древних крепостей. Воздух между крепостями дрожал, словно переполненный памятью о тысячах приключений, скорбей и радостей, романтических мечтаний и кошмарных злодеяний, рыцарской доблести при свете дня и ночного предательства.

Сегодня Эйласу не хотелось снова скользить по осыпям, едва удерживаясь на ногах. Квид рекомендовал устроиться на ночлег именно на третьем ярусе — по всей видимости, это был самый разумный совет. Повернув в сторону, Эйлас выехал на небольшую поляну, куда из леса вытекал ручей; здесь он решил устроить привал.

Спешившись, он вырыл неглубокую яму, наполнил ее дубовыми сучками и развел в ней огонь. Над ямой он соорудил треножник, подвесил под ним котелок, а сверху укрепил прутья с нанизанным мясом — так, чтобы Татцель могла время от времени поворачивать прутья по мере того, как мясо поджаривалось, а жир скапливался в котелке. В кипящем жире можно было поджарить грибы; Татцель было приказано их почистить и нарезать. Угрюмо подчинившись неизбежности, девушка принялась за работу.

Эйлас привязал и расседлал лошадей, установил палатку и соорудил подстилку из травы, после чего, вернувшись к огню, сел, прислонившись к стволу лавра, с бурдюком вина под рукой.

Татцель стояла на коленях у костра; ее черные локоны были перевязаны лентой. Вспоминая время, проведенное в замке Санк, Эйлас пытался представить себе Татцель такой, какой он ее увидел впервые — стройное создание, с врожденной беззаботностью ходившее пружинистыми шагами, словно пытаясь взлететь на невидимых крыльях.

Эйлас вздохнул. На оказавшегося в беде влюбленного молодого человека обворожительное лицо Татцель, ее грациозно-беспечная живость произвели неизгладимое впечатление.

А теперь? Он наблюдал за тем, как она готовила ужин. Ее самоуверенность сменилась упрямым недовольством — горькая действительность плена лишила ее былой энергии, притупила былое изящество.

Татцель чувствовала его пристальный взгляд и обернулась: «Почему ты так на меня смотришь?»

«Как хочу, так и смотрю».

Татцель снова отвернулась к огню: «Иногда мне кажется, что ты сошел с ума».

«Сошел с ума? — задумчиво повторил Эйлас. — Почему же?»

«Потому что только безумием можно объяснить твою ненависть ко мне».

Эйлас рассмеялся: «С чего ты взяла, что я тебя ненавижу?» Он отпил вина из бурдюка: «Напротив, сегодня вечером я в прекрасном расположении духа. Должен признаться, я тебе благодарен».

«Если ты мне благодарен, дай мне лошадь и позволь мне уехать».

«Уехать — куда? Если бы я отпустил тебя одну в дикие горы, вряд ли это можно было бы назвать благодарностью. Моя благодарность, однако, носит отвлеченный характер. Точнее, ты ее заслужила вопреки самой себе».

«И снова ты бредишь, как сумасшедший», — пробормотала Татцель.

Запрокинув бурдюк, Эйлас снова хлебнул вина, после чего предложил выпить дочери герцога, но та презрительно покачала головой. Эйлас опять приложился к бурдюку, начинавшему заметно пустеть: «Согласен, мои замечания могут показаться непонятными. Я объясню. В замке Санк я влюбился в некую Татцель, в некоторых отношениях напоминавшую тебя, но по сути дела представлявшую собой плод воображения. Этот плод воображения, этот фантазм, поселившийся в моем уме, я наделил свойствами, казавшимися мне неотделимыми от существа, наделенного такой грацией и таким, казалось бы, интеллектом.