Роман Светлов - Гильгамеш

Все существа, что жили на земле, все фантазии, когда-либо появлявшиеся под руками месивших древнюю глину богов, все уродства, которые только могла породить буйная, гораздая на излишества природа, оказались слиты в Куре. Бесчисленное количество туловищ, рук, лап, беспалых, бескостных конечностей, плавников, хвостов, мяукающих, лающих, изрыгающих проклятья, мычащих, по-рыбьи безмолвных голов сливались в безобразный клубок. Сквозь переплетение множества тел не было видно настоящее тело дракона; волосатая, мохнатая, чешуйчатая плоть скрывала его сердце, если здесь было, конечно, одно, самое большое сердце. Гигантский зародыш мира, нерасчлененное дитя земной утробы, осужденное вечно оставаться в материнской тьме и сырости, вываливалось на пол перед Гильгамешем. Пол, влага, слизь покрывали все, чего касался дракон. Клацали, скрежетали о камень когти, с ядовитым чмоканием отрывались от пола присоски длинных щупалец.

Кур выдавливался из дверного проема словно из кишки, и владыка Урука видел такое, чего не довелось видеть ни одному человеку: он лицезрел тех существ, которых боги уничтожили сразу после их появления на свет, ужаснувшись собственному созданию. Все состоящие из одного рта, безгубого, с воспаленными бурыми деснами, или похожие на человека, но с раздутой жабьей шеей и многосуставными руками, бессмысленно молотящими воздух перед паучьими, вытаращенными глазами. Гильгамеш видел таинство ошибок создателей и ужасался скрытому временем и недрами земли уродству.

Отвращение, ужас, оторопь — трудно одним словом назвать чувства, заставившие Большого отступать назад. Бороться с таким врагом казалось столь же бессмысленно, как бороться с половодьем. У демона не имелось сердцевины, поразив которую можно было бы остановить нашествие уродливых зародышей. Одно неважное, несущественное: какое бы из множества чудищ, туловищ, составлявших дракона Кура, Гильгамеш не поверг, — остальные едва ли даже заметили бы это.

Ощущение безысходности чуть не заставило Большого опустить оружие. Лишь наткнувшись спиной на ложе он остановился. Остановился ненадолго. То ли Энкиду застонал, по-своему видя приближение смертных сил, то ли в Гильгамеше вместе с отчаянием волной нахлынуло бешенство, но владыка Урука как камень, пущенный из пращи, обрушился на Кура. Обрушился, когда ждать уже было нельзя: еще несколько мгновений — и безобразная туша заполнила бы всю комнату.

Первыми брызнули во все стороны куски грифоньего мяса. Гильгамеш врубался в плоть Царя преисподней, как дровосеки врубаются в стволы горных великанов. Направленное чуть наискосок лезвие топора прорывалось сквозь кости, хрящи и сухожилия приросших друг к другу спинами, бедрами, животами тел. Он не думал о защите, он лишь нападал, не обращая внимания на тянущиеся к нему пасти. И нападение оказалось лучшей защитой. Огромная масса драконьей плоти была неповоротлива, словно клубок змей, свернувшихся в норе ради продолжения рода. Гильгамеш прорубал в ней широкую просеку, стараясь только не поскользнуться на покрытом слизью, кровью, отрубленными членами полу. Вокруг него раздавались стоны, ругательства на языках, умерших задолго до рождения Большого.

Гильгамеш забыл обо всем. В каждой искаженной трусливой, или свирепой ненавистью морде он видел лишенное жизни, погруженное во тьму лицо Намтара. Он побеждал его снова и снова, а обжигающе горячий топор, разбрасывая яркие изумрудные искры, не давал возможности остановиться, задуматься над тем, не безнадежное ли это дело.

Кур норовил сомкнуть свои телеса за спиной человека, сплести над его головой лапы и щупальца. Чувствуя это, Гильгамеш несколько раз менял направление движения, прорываясь из кольца, расчленяя нерасчленимое, оставляя истекать кровью оторванные друг от друга части тайного предводителя земных глубин.

Таких становилось все больше и больше. Ноги владыки Урука уже путались среди них. Топор обжигал руки, а дыхание стало бурным. Не хватало воздуха; зловоние Царя преисподней заставляло желудок Гильгамеша подкатывать к горлу. Сказывалась бессонная ночь; только отчаяние заставляло Большого раз за разом бросаться в бесформенный клубок драконьей плоти. Это был бой осы и льва. Оса, слишком маленькая, чтобы убить бесконечно огромного для нее соперника, оказалась чересчур стремительной для него. Лев же щелкал зубами, хлестал хвостом, бил лапами, но не успевал за ней. Они изматывали друг друга до тех пор, пока не остановились оба. Гильгамеш, не в силах уже поднять оружие над головой, держал его, прижав к груди. И жидкая, полупрозрачная кровь Кура текла по его животу, по красному лекарскому переднику, образуя у ног круглую лужицу. Подземный Царь, сведенный вечной судорогой утробной неразделенности, корчился, слепо распихивая останки своих тел. Но он больше не протискивался сквозь двери: там, в темноте дороги, проложенной Намтаром, угадывалась вторая половина его плоти.

Жизнь и недожизнь ждали, переводя дыхание, внимательно наблюдая друг за другом, готовясь к неожиданности, к подвоху, к удару исподтишка. Внезапно Гильгамеш рассмеялся, и от его смеха затихли глухие стенания драконьих голов:

— Кур, ты не похож на смерть. Намтар был страшнее. Когда я вижу тебя, меня мутит от отвращения — и только.

Кур молчал. Бесформенная груда тел застыла без движения. Казалось, взмахни Большой топором — и она рассыплется в прах. Однако Гильгамеш видел, что это иллюзия. Дракон оставался внимателен, но он переваривал услышанное, переводя речь человека в слова, чувства, желания, понятные всем сердцам, бившимся в его теле. Потом драконьи головы заголосили, и безобразное существо стало стягиваться во влажный ком. Щупальца, лапы, руки хватали отсеченные Гильгамешем части и тащили к себе, вминали в ставшую податливой как тесто плоть. Кур превращался в илистую груду земли, подобную тем, что поднимали со дна Евфрата земледельцы, собирающиеся удобрить поля. Только эта груда была живой. Она шевелилась, раскачивалась, как раскачивается человек, мучительно желающий что-то сказать, но не знающий как. Но продолжалось это недолго. Груда ила поднялась, вытянулась в гигантское подобие человеческой фигуры и шагнула к Гильгамешу.

Шаг был сделан всего один, однако его оказалось достаточно для того, чтобы с Куром произошли новые изменения. Вместо уродливой пародии на человека, достигавшей головой потолка, перед Большим стояла женщина, нагая и совершенно безволосая. Об иле, который сжал себя до размеров человеческого тела, теперь напоминала лишь кожа — влажная, темно-песочного цвета. Упершись руками в бока, она холодно рассматривала человека. Светильники яркими желтыми пятнами отражались в ее овальном черепе. Превращение, наверное, должно было поразить Большого. Но тот, уставший, наглядевшийся этой ночью на всякое, оставался равнодушен.