Джефферсон Свайкеффер - Паутина будущего

Катя запнулась, как бы столкнувшись с трудностями перевода, но ей не удалось провести ни Кристофера, ни Марианну. Катин английский был безупречен, разве что иногда она специально начинала говорить с акцентом, используя его в качестве стилистического орудия.

— Он думает, что является хозяином мира и что каждый должен поклоняться его могуществу.

Марианна засмеялась:

— Ну а мужчина?

— Какой мужчина? — спросила Катя с притворным непониманием. — Там есть еще и мужчина?

Марианна посмотрела в изолятор:

— Определенно есть. Я проверила образцы его биоткани и убедилась, что это человеческое существо мужского рода. — Она сделала паузу, а затем тихо произнесла, как бы размышляя вслух: — Любопытно было бы ознакомиться с его генетическими данными. Интересно… — Вернувшись к действительности, она посмотрела Кате в глаза: — Кто он?

Обычно Катя находила возможность хитроумно уклониться от ответов на прямые, конкретные вопросы Марианны. Но сейчас ей не приходило в голову ничего остроумного, и она озадаченно вслед за Марианной посмотрела в окно, за которым явно скрывалась какая-то загадка.

— Шарлин называет его Мэддоком, — сказала она, — но на него нет никаких записей. Абсолютно никаких данных. Никаких.

— Во имя всех святых! — рычал Мэддок, сморщив лицо и маша перед ним рукой. — Какая отвратительная вонь!

Шарлин слегка толкнула его локтем в бок. Она сидела рядом с ним на кушетке в изоляторе. Камера была оборудована довольно комфортно. Мэддок оценил мягкие и удобные стулья; на его наивный вкус, натюрморты, висящие на стенах, являлись вершиной живописного искусства. Он и Шарлин устроились на невысокой длинной кушетке, в то время как негодующий псих развалился, скрестив ноги, в шезлонге. Он все время молчал и только непрерывно вдыхал в себя ядовитый дым. Свою черную шляпу парень натянул почти до бровей, и из тени, отбрасываемой на лицо ее полями, сверкали его угрюмые злые глаза.

— А ты что? — наседал Мэддок на Шарлин. — Ты, похоже, наслаждаешься этим запахом, будто исходящим из выгребной ямы?

— Пусть он делает, что ему хочется, — прорычала она, стараясь говорить потише, чтобы не услышал парень.

— Да? Он что, добивается, чтобы я оскорбил его? Он может все получить, не испуская этого запаха.

— Слушай, говори потише. Он услышит.

Мэддок скрестил руки на груди:

— Меня это не волнует. Пусть он меня слышит так же, как сейчас я вдыхаю испускаемую им вонь.

Шарлин оставила свои попытки умиротворения. Она откинулась назад и постаралась понять, почему Мэддок ведет себя как упрямый осел.

«Возможно, в этом виновато его время, — подумала она. — Тысяча восемьсот шестьдесят второй год: насколько цивилизованным был мир тогда, столько лет назад?»

Густой, острый, ядовитый запах плыл по комнате. Он был такой же резкий и противный, как запах уксуса или алкоголя. Мэддок с побагровевшим от ярости лицом поднялся с кушетки, но Шарлин оттащила его назад.

— Не вздумай ничего делать! — предупредила она его. — Ты что, не видишь? Эти трубочки — его собственность.

Мэддок непонимающе заморгал глазами:

— Ну и что? Безусловно, это его собственность. И что из этого следует?

Потрясенная Шарлин уставилась на него. Мэддок был в глубине души доволен тем, что ее можно по-настоящему удивить, да еще такими простыми вещами.

— А в ваше время что, можно было отнимать у людей их собственность?

— Нет, но дети — это совсем другое дело. — Он развел руками. — Допустим, родственники Дэвида О'Брэди подарили ему новый барабан, в который он барабанит с восхода до заката солнца. Разумеется, я отниму у него эту игрушку.

Шарлин крепко сжала его руку чуть выше локтя и твердо, делая ударение на каждом слове, сказала:

— В наше время этого делать нельзя. — И уже более тихим голосом добавила: — К тому же он вовсе не ребенок и свои права знает.

Между ними плыл густой зеленый дым, запах которого теперь представлял смесь навоза, гниющего удобрения и коровьего помета. Шарлин отвернула в сторону бледное от подступившей дурноты лицо. Она даже закрыла глаза, как будто это могло помочь выдержать вонючую пытку.

Мэддок встал с кушетки и прошел через комнату к шезлонгу, в котором развалился молодой человек. Но на сей раз он контролировал себя и больше не собирался ничего выхватывать у парня. Вместо этого он присел на корточки прямо у ног парня и некоторое время внимательно рассматривал его. «Интересно, сколько лет этому юнцу, — подумал он. — Пятнадцать? Восемнадцать? Шарлин сказала, что вполне достаточно, чтобы парень знал свои права».

— Та леди и я были бы очень признательны, если бы вы перестали наполнять комнату этим неприятным запахом.

Ответом ему было молчание с последующим выпуском из носа очередной порции вонючей мерзости. Волосы на его шее приподнялись, но он в очередной раз сдержался.

— Эй, парень? Прошу тебя.

— Животное, — сказал юноша, вкладывая в это слово столько презрения и ненависти, сколько Мэддоку не приходилось слышать за всю свою жизнь.

— Это я животное? — прорычал Мэддок и сорвал шляпу с головы нахала и… застыл на месте от ужаса. Весь череп юноши был покрыт шрамами. Они образовывали причудливые узоры и явно были сделаны намеренно; в процессе формирования за шрамами ухаживали, их лелеяли — они служили в качестве украшения.

Парень вырвал из рук Мэддока свою шляпу, натянул ее снова на голову и, вертя в руках дымящуюся трубочку, продолжал наполнять комнату зловониями. Но Мэддок этого почти не замечал, настолько отвратительно ему было искусственное увечье сидящего перед ним юнца.

— Животное, — снова сказал парень.

Последний раз Мэддок видел этого парня сто пятьдесят лет назад, когда тот принимал участие в страшной войне, будучи молодым солдатом. Кем он был сейчас, Мэддок не знал. Но если не считать волос и черепа, это был тот самый человек. «Я знал тебя во времена, когда ты был лучше, чем сейчас», — подумал он с грустью.

Мэддок поднял голову. «Он назвал меня животным. Можно подумать, что это худшее из слов». Ирландец стоял и смотрел вниз на затененное полями шляпы лицо юноши.

— Ты когда-нибудь рыбачил, парень? — В ответ на Мэддока взглянули холодные безразличные глаза. — Скажу тебе, что ничто не может сравниться с завтраком из только что пойманной тобой рыбы. Большая форель, бьющаяся на крючке, еще сырая и блестящая. — Он улыбнулся и приступил к выполнению своей задачи, сам испытывая при этом большое удовольствие. — Она еще жива, когда ты поднимаешь ее за жабры. Еще извивается, бьется. Ты берешь нож и разрезаешь ее. Вот тут-то и начинается основная работа.

В комнате наблюдения за изолятором Марианна, Катя и Кристофер смотрели и слушали, немало озадаченные ходом беседы Мэддока с пареньком.