Джефферсон Свайкеффер - Паутина будущего

— Послушай, парень, — обратился он к Стенелеосу.

Тот посмотрел на Мэддока. От платочков, которые маг держал в руках, шел дым и пар, и текущая из крана холодная вода шипела при соприкосновении с тканью.

— Парень, — Мэддок стоял, подбоченившись и широко расставив ноги, — зачем все это нужно?

Ответа не последовало. Стенелеос отвел взгляд, затем опустил голову вниз и продолжил свое занятие.

— У тебя здесь много душ. Много умерших людей. — Некоторое время он молчал, с интересом наблюдая за Стенелеосом. — Который из них Валентин? — тихо спросил он. — А где здесь старый друг Валентина Франсуа Шаврот, — он выговорил это французское имя с каталонским акцентом, на который наложился ирландский выговор, — гугенот, который был с тобой до него?

Он шагнул вперед и взял в руки переливающийся зеленым светом квадратик ткани, которая была тоньше самого тонкого из бельгийских кружев.

— Это? Это Франсуа? Во всяком случае, это — не Валентин. Цвет не его. Зеленый?

Он фыркнул. Боль в том месте, где ткань обожгла его ладонь и пальцы, была несильной, но какой-то всепроникающей и гораздо более неприятной, чем ожог от прикосновения к раскаленному железу. Очень скоро — скорее, чем Мэддок ожидал, — он был вынужден бросить платочек и едва удержался от того, чтобы не сунуть обожженные пальцы в рот.

— А может быть, вон тот? Багрово-красный? Это Валентин? Или этот?

Он показал на гладкий кусочек ткани черного цвета, очень похожей на тончайший шелк, с той только разницей, что шелк не может переливаться и отсвечивать таким ярким оранжевым пламенем. Мэддок протянул руку и взял этот платочек, бережно держа его в ладонях.

— Это мой Валентин, не правда ли? Его могила там, на бывшем поле битвы, оказалась пустой. Все, что там было захоронено, — это его тело. Его кости и внутренности, имеющие к нему не большее отношение, чем камень с его именем на этой могиле. А вот тут, в моих ладонях…

Неожиданно боль в ладонях стала невыносимой. Мэддок почти неосознанно бросил платочек под льющуюся из крана ледяную воду. Он хотел спрятать лицо, скрыть свои слезы, но не мог. Так он и стоял с дрожащими губами и полными слез глазами, судорожно глотая воздух и не в силах более произнести ни единого слова.

Спокойно, с неизменным достоинством, так подходящим его огромному телу, Стенелеос Магус LXIV взял этот цвета черной полночи кусочек ткани. Своими на вид неуклюжими толстыми и короткими пальцами он тщательно смочил платочек водой. Делал он это с полной сосредоточенностью, не обращая ни на что другое никакого внимания. Это вовсе не означало, что он игнорирует Мэддока или притворяется, что игнорирует, для того чтобы подчеркнуть его ничтожность. Также не имел он и намерения оскорбить Мэддока.

Спустя довольно долгое время Стенелеос закончил свою кропотливую работу. Все души были охлаждены, высушены и успокоены. Привычными движениями маг сворачивал платочки, после чего они исчезали; все было похоже на привычный трюк фокусника с платочками.

После этого он посмотрел на Мэддока, вытирающего лицо грязным, порванным рукавом своего жакета. Стенелеос был высок ростом и густо покрыт мехом, в то время как Мэддок был просто маленький человек в жалкой изношенной одежде. Стенелеос был силен, с огромной грудной клеткой и мускулатурой, которой не могло быть ни у кого из смертных, а Мэддок имел чрезвычайно усталый вид и был близок к полному отчаянию.

Но именно Стенелеос Магус LXIV встал перед Мэддоком на колени, как взрослый человек может встать перед ребенком.

— Да, это был Валентин. Это он жег твои руки.

Мэддок весь задрожал:

— Но почему?

Стенелеос заговорил своим высоким и мелодичным, словно звон колокольчика, голосом. У него были огромные, почти гипнотические глаза, печально смотревшие на своего собеседника.

— Вы — люди, имеющие свободную волю, этого не понимаете. Природа дала вам все. Тот дуб, под которым происходило ваше сражение, не может ни прыгать, ни бегать, как вы. Северный олень, который легко бегает по снегу, не может остановиться, подумать и построить себе дом, как это можете вы. Вы владеете океанами и небесами.

Но поскольку вы имеете свободную волю, то не можете просто действовать и удовлетвориться результатами своих действий. Вам нужно обязательно преодолевать препятствия. Вам недостаточно того, что вы можете свободно передвигаться, — нет, это обязательно надо делать, атакуя кого-нибудь или, наоборот, отступая. Вам недостаточно того, что вы можете построить жилище и жить в одном месте, — нет, вам обязательно надо построить город, затем разрушить его и сровнять с землей.

Вам недостаточно того, что вы свободны делать все, что хотите. Вы прямо-таки страдаете, если не имеете возможности делать то, что вы делать не хотите.

У Мэддока слегка отвис подбородок…

— А ты… у тебя что, нет свободы воли?

— Нет.

— И ты делаешь только то, что должен делать?

— Да.

— Но я…

— Ты свободен.

— Свободен делать то, что мне нравится?

— Свободен делать то, что тебе не нравится.

Мэддок некоторое время молча обдумывал услышанное.

— Ну, и что хорошего в этом для людей?

— Не знаю, — очень серьезно ответил Стенелеос.

— Ну, тогда вставай и иди прочь! — махнул рукой Мэддок.

Стенелеос грациозно и с достоинством поднялся.

— Когда осенью на поле битвы ты увидел людей, то воспринимал ли ты их как самоубийц?

— Да нет. Только как солдат.

— Ты принадлежишь к человеческому роду. Вы одновременно и даете, и отнимаете жизнь. Вы строите и одновременно разрушаете. Этот американский континент стал цивилизованным благодаря людям, которые вначале опустились чуть ли не на уровень дикости. Огромные города были построены людьми, имевшими только топоры и пилы. И так было повсеместно, у всех народов. Там, где объединенность и общность провозглашены наивысшими ценностями, люди наиболее одиноки. Там, где достигнуто богатство и изобилие, люди более всего недовольны и завистливы.

Стены, которые вы возводите, чтобы защитить себя, становятся вашей тюрьмой. Дороги, проложенные вами, ведут в точно такие же места, как те, откуда вы выехали.

Вы не можете стремиться к чему-либо без того, чтобы противодействовать своей цели, а противодействуя ей, вы сами ею становитесь.

Мэддок глубоко вздохнул и с присущими ему горячностью и самолюбием возразил:

— Ты говоришь, что мы не свободны? Ты говоришь, что мы порочны? Да, мы таковы! Безусловно! Но ты еще и утверждаешь, что мы не можем сделать того, что действительно стремились сделать, и сделать это правильно, а добившись своего, использовать сделанное надлежащим образом? Вздор, говорю тебе, а будь здесь милая Шарлин — она придумала бы словечко и покрепче.