Гарри Тертлдав - Император Крисп

Но вскоре после наступления темноты Сиагрий остановил фургон.

Он поднял Фостия, прислонил его к стенке фургона, потом слез сам и перебросил его через плечо, словно мешок с фасолью.

Оливрия медленно шла сзади, ведя в поводу лошадей.

Спереди послышался металлический визг ржавых петель, затем скрип чего-то тяжелого, передвигаемого по земле и гравию.

Фостий догадался, что открываются какие-то ворота.

– Быстрее, – произнес незнакомый мужской голос.

– Уже идем, – отозвался Сиагрий и ускорил шаги. За его спиной копыта тоже застучали чаще. Едва лошади остановились, ворота со скрежетом и скрипом закрылись. Хлопнула запорная балка.

– Прекрасно, – сказал Сиагрий. – Как думаешь, можно его теперь развязать и снять повязку с глаз?

– Почему бы и нет? – ответил другой. – Если он сумеет отсюда убежать, то получит заслуженную свободу, клянусь благим богом.

А это правда, что он и сам наполовину вступил на светлый путь?

– Да, я тоже про это слышал, – расхохотался Сиагрий. – Только я не дожил бы до своих лет, коли верил бы во все, что мне говорят.

– Опусти его, мне будет легче разрезать веревки, – сказала Оливрия.

Сиагрий положил Фостия на землю – поаккуратнее мешка с фасолью, но ненамного.

Кто-то, скорее всего Оливрия, разрезал его путы и снял с глаз повязку.

Фостий заморгал, глаза его наполнились слезами. После суток в вынужденной темноте даже свет факела показался ему мучительно ярким. Когда же он попробовал встать, руки и ноги отказались ему повиноваться. Боль восстанавливающегося кровообращения заставила его стиснуть зубы. Сравнение с иголками и булавками показалось ему слишком мягким; скорее, его кололи гвоздями и шилами. С каждой секундой боль становилась сильнее, пока ему не почудилось, что руки и ноги вот-вот отвалятся.

– Скоро полегчает, – заверила его Оливрия.

Интересно, откуда она это знает? Ее разве возили, связанную, словно молочного поросенка по дороге на рынок? Но она оказалась права. Вскоре он снова попробовал встать, и это ему удалось, хотя его шатало, словно дерево в бурю.

– Видок у него неважный, – заметил тип, что вошел вместе с ними на… ферму, как предположил Фостий, хотя мужчина – худощавый, бледный и пронырливый, больше походил на грабителя, чем на фермера.

– Просто он устал и жрать хочет, – пояснил Сиагрий, оказавшийся примерно таким головорезом, каким его и представлял Фостий. Ростом он был даже ниже среднего видессианина, зато шириной плеч не уступал любому халогаю, а руки так и бугрились мускулами. Когда-то, в неведомом прошлом, его нос пересек траекторию стула или другого, не менее увесистого аргумента.

В мочке левого уха Сиагрия по-пиратски болталась крупная золотая серьга.

– А я думал, что люди, вступившие на светлый путь, не носят подобных украшений, – заметил Фостий, показав на серьгу.

Сиагрий на мгновение удивился, но тут же оскалился.

– Не твое собачье дело, что я ношу, а что нет… – начал он, сжав кулак.

– Подожди, – остановила его Оливрия. – Это ему нужно знать. Она повернулась к Фостию:

– Ты и прав, и не прав. Иногда, когда мы не находимся среди единомышленников, отсутствие украшений может нас выдать.

Поэтому у нас есть право маскироваться, а также отрицать символ нашей веры ради собственного спасения.

Последняя ее фраза Фостию очень не понравилась. Видесская вера была его драгоценнейшим достоянием; многие люди предпочли принести себя в жертву, но не отречься от нее. И разрешение на притворство в момент опасности противоречило всему, чему его учили… зато с практической точки зрения выглядело вполне разумно.

– В таком случае, – медленно произнес он, – моему отцу будет трудно распознать тех, кто следует учению Фанасия.

Да, на таких людей Крисп не станет обращать внимание. Обычно еретики, считая себя ортодоксами, во весь голос проповедовали свои доктрины и тем самым делали себя легкой мишенью. Но подавление фанасиотов может превратиться в бой с дымом, который рассеивается под ударами, но остается самим собой.

– Верно, – согласилась Оливрия. – Мы доставим имперской армии больше неприятностей, чем им по силам справиться. А очень скоро та же участь постигнет и всю империю. – Ее глаза радостно блеснули.

Сиагрий повернулся к типу, впустившему их за ворота.

– А где жратва? – гаркнул он, хлопая себя ладонью по животу.

Несмотря на слова Оливрии, Фостий с трудом представлял Сиагрия в роли аскета.

– Сейчас принесу, – буркнул тощий и вошел в дом.

– Фостию еда нужна больше, чем тебе, – сказала Оливрия Сиагрию.

– Ну и что? – огрызнулся тот. – Из всех нас только у меня хватило ума про нее напомнить. Правда, наш друг вряд ли прислушался бы к просьбам еретика.

Фостий решил, что Сиагрий специально не называет своего сообщника по имени, и это доказывало, что его похититель умнее, чем кажется на первый взгляд. Если Фостию удастся сбежать… но хочет ли он бежать? Изумившись, Фостий покачал головой – он сам не знал, чего хочет.

Он действительно этого не знал… пока похожий на грабителя тип не вышел из дома с буханкой черного хлеба, куском желтого сыра и кувшином из тех, в которые обычно разливали дешевое вино. При виде подобного изобилия рот Фостия наполнился слюной, а желудок высказал свои желания громким бурчанием.

Наследник престола накинулся на еду с жадностью умирающего от голода бродяги. Вино согрело ему желудок и ударило в голову.

Вскоре он почти почувствовал себя человеком – впервые с тех пор, как его опоила Оливрия… но лишь почти.

– У вас есть тряпка или губка и вода? Я хотел бы вымыться.

Может, найдется и чистая одежда?

Тощий тип взглянул на Сиагрия, а тот, несмотря на всю свою спесь, вопросительно посмотрел на Оливрию. Та кивнула.

– Ты примерно моего роста и сложения, – сказал тощий Фостию. Можешь надеть мою старую тунику, я ее сейчас принесу. А кувшин с водой и губка на колышке есть в нужнике.

Фостий дождался, пока ему принесли грубую тунику из некрашенного домотканого полотна, и направился в нужник.

Туника, что была на нем, стоила в десятки раз больше той, в которую он переоделся, но столь неравнозначный обмен он совершил с великой радостью.

Вымывшись, он вышел во двор и осмотрел себя. Фостий не принадлежал к числу тех молодых франтов, что по праздникам слонялись по улицам столицы, по-павлиньи демонстрируя себя и свои наряды. И даже если бы у него появилось такое желание – как в какой-то степени оно проявлялось у Катаколона, – Крисп не позволили бы ему его воплотить. Родившись на ферме, Крисп до сих пор сохранял презрительное отношение бедняка к пышной одежде, которая ему не по карману. Тем не менее Фостий был уверен, что за всю свою жизнь не носил одежды проще.