Олег Северюхин - В лабиринтах тёмного мира

Я утвердительно кивнул головой, чтобы не попасть в положение Петра, которому напророчили, что он до наступления рассвета отречется от своего Учителя.

— Так убейте и его! — воскликнул Нерон и махнул рукой.

Чем хороша империя? Император махнул рукой, и людей убили за неповиновение представителям власти или при попытке к бегству. Император сказал — засудить — засудят либо к смерти, либо к вечному заключению с конфискацией имущества в пользу указанных в списочке лиц, либо осудят на сравнительно небольшой срок, но в конце каждого срока будут продлевать его «в связи с вновь открывшимися обстоятельствами». Что изменилось в мире за две тысячи лет? Ничего, просто первый Рим переместился в третий Рим — в Москву. Сейчас российские императоры примеряют на себя тогу Нерона, только вместо позолоченной кифары у них позолоченная труба, по которой денежки туда-сюда катаются, и делать ничего не надо. Завалится третий Рим набок, ну и хрен с ним, на их век нефти и газа хватит.

Ситуация, в которую мы попали с рабом-депутатом, была совершенно нешуточная. Два преторианца во главе с десятником с обнаженными мечами медленно шли к нам. Я прижался к городской стене, судорожно думая над тем, что можно предпринять, чтобы смерть была геройской что ли, а не как у барана в загоне. Я уже нацелился напасть на самого ближнего ко мне воина, как почувствовал отсутствие опоры за моей спиной и начал заваливаться назад, падая в какую-то яму.

Ямы, конечно, никакой не было. Мы с депутатом вывалились из стены на мягкую ковровую дорожку зеленого цвета и лежали на ней, разглядывая знакомую обстановку отеля «Lissabon».

Первым опомнился депутат.

— А-а-а, попался рабовладелец, — заверещал он, хватая меня за край тоги. — Я тебя по всем судам засужу. Я депутат, а это значит, как министр и я неподсуден, и личность моя неприкосновенная. Снимай с меня ошейник! Я подполковник запаса. За депутатскую работу меня наградили тремя орденами и присвоили пять почетных званий. Я профессор пяти университетов и двух семинарий. Как я объясню эти одежды, гад? — и он со всей силой толкнул меня в грудь.

Я стоял и слушал его так же, как слушают у нас депутатов, обеспечивших себе министерские зарплаты и почти такие же пенсии до выхода пенсионного возраста. Они пользуются всеми привилегиями высшего класса и так же далеки от народа, как и само правительство, распинающееся в верности идеалам построения социально справедливого общества на территории отдельно взятой страны, корчившейся от тоталитаризма царей, генсеков и всенародно избранных президентов на пожизненный срок.

Я не был готов к депутатскому толчку и попятился к противоположной стене, в которую провалился как в туман. Ощутив твердую основу под ногами, я ринулся назад, но уткнулся в бревенчатый сруб. Вокруг меня сновали люди, что-то жарилось на очаге и булькало в котле на печи. Это была кухня и это была огромная кухня, в которой находилось не меньше пятидесяти человек. Каждый был занят своим делом, обеспечивая какой-то пир.

— Дядя Савва, — выкрикнул мальчишеский голос, — гли-ко, ромейский посол на кухню пришел.

Внезапно на кухне воцарилась тишина и все удивленно уставились на меня. Я действительно нелепо выглядел в тоге и в сандалиях на босу ногу у бревенчатой стены под взглядами многих людей. Тишина продолжалась минуты три, а потом все пришло в движение. Людей ждала работа, а не потеха.

Еще через несколько минут прибежал мужичок в шапке, отороченной мехом и одетый по рисункам примерно пятнадцатого века. Он как-то искоса посмотрел на меня, сказал, что он толмач из Посольского приказа и заговорил со мной на латинском наречии, спрашивая, где я оставил верхнюю одежду.

Как русский, я понял, что на улице зима и моя одежда совершенно не соответствует сезону. И что ему сказать? Где моя одежда и как я оказался на Руси в холодное время года, да еще в царских хоромах и не только в хоромах, а на кухне, где готовят для гостей, и что я вообще здесь делаю? Вопросов много, а ответов нет ни одного. Как в КВН. Как это там мужик, которому жена назадавала столько же вопросов, говорит жене: дорогая, придумай чего-нибудь, ты же у меня умная.

Я прекрасно понимал, что как только я заговорю по-русски, да еще на несвойственном тому времени языке, то меня скрутят по рукам и ногам и подвергнут таким пыткам, что не приведи Господь. Тогда считалось, что только под пытками человек может быть искренним. Давайте мне любого пыточных дел мастера, и он на следующее утро сознается, что пытал людей специально для того, чтобы они побольше напраслины говорили и обеспечивали ему постоянную работу.

Тут недавно, баба одна африканская с мужиком в самой демократической стране в мире узаконили пытки подозреваемых методом утопления, чтобы выявлять террористов. Так вот, если эту бабу помакать головой в ведро или пакет ей на голову надевать, то она через полчаса сознается, что сама возглавляла террористов. Сверхдемократия и самодержавие суть есть явления одного порядка. Один делает, чего хочет в своих интересах, а те делают, чего хотят, как бы в интересах всех.

Время шло, а я никак не мог придумать, почему я в тоге стою на русской кухне. Да и пауза стала затягиваться до неприличия. Наконец, я вздохнул и, как бы устыжаясь самого себя, сказал:

— Меня ограбили. Вот здесь недалеко. Сняли с меня все и заставили надеть вот это.

— Вот варнаки до чего дошли, — всплеснул мужик руками, — прямо у хором царских грабят. А ты разбойников опознать сможешь?

— Да как их опознаешь, — сказал я, — морды свирепые, бородаты и все на одно лицо…. Да, вот они меня еще по голове сильно стукнули, и я не могу сказать, где я живу и откуда приехал. Даже имени своего не помню.

— Бывает такое, — согласил толмач, — иной раз о низкий косяк так стукнешься, что и не упомнишь, куда шел и зачем, вертаться приходится к тому, кто тебя послал, если помнишь, кто тебя и куда и посылал, — засмеялся он. — Но все равно пошли к нашему дьяку, чтобы определиться со всем.

Мы пошли, а я стал думать, что же мне говорить. Потерявший память это одно, но память должна возвращаться, а что я буду говорить? Рима уже нет и в помине. На его месте десятки государств и даже в самой Италии сидят короли и герцоги. Византии тоже нет. В православных храмах Константинополя на ковриках сидят турки и кричат «Алла». Из документов у меня золотой перстень-печатка с надписью: «Октавий Май Брут» и изображением палочки шашлыка по диагонали.

Мы подошли к двери и заглянули в нее.

— Смотри, — сказал мне толмач, — уже расходиться начинают. Сейчас самая потеха будет. Будут боярина Тырина трясти. Он, шельма, со стола посуду царскую тянет, то солонку серебряную, то чарку позолоченную, то еще чего. Вот сейчас с ним все будут обниматься и трясти его, чтобы вытрясти то, что он со стола стырил. Специальные люди подглядывали за ним, чтобы царю донести, чего он спер, вернее, стырил. Царь он все должен знать. Если человек жрет зело много, то его на пир в следующий раз и не пригласят. Если ест мало, то нужно узнать, чего это он едой царской гребует.