Олег Северюхин - Беги, Василич, беги!

— Да как ты смеешь такое говорить, — шипел Гудыма, — если бы не Сталин, то нас бы не было…

— Если бы не Сталин, — возражала ему старушка, — то мы бы были не менее развитой страной, чем Америка и еще неизвестно, была вторая мировая война или нет. Мы бы были в числе победителей в Отечественной войне и не позволили бы западным странам унижать до плинтуса Германию, оставшуюся в одиночестве на заключительном этапе войны. Даже закоренелых преступников не рекомендуется унижать, чтобы не создавать из них таких монстров, с которыми потом можно и не справиться. Тюрьмы и лагеря не воспитывают патриотов и героев, а тюремщики и вертухаи суть есть пособники врага в сердце нашей родины, готовящие озлобленных людей, для которых враг становится другом. А самым лучшим воспитателем является внешний враг, перед лицом которого могут объединиться все люди.

— Да я, да я, — сипел Гудыма и мне стало жалко его, перед ним рушились все идеалы, с которыми он жил, считая, что сталинизм это самый лучший общественный строй для русского человека, такой же как крепостное право или монголо-татарское иго.

— Может, коньячку? — спросил я и Гудыма согласно кивнул.

Старичкам налили по рюмке коньяка (или коньяку?) и они успокоились.

— С чем пожаловали, товарищ Гудыма, с какими делами? — спокойным и ровным голосом осведомилась Клара Никаноровна.

— Да какие у нас дела, Кларочка, — засмеялся Гудыма, — все дела у прокурора, а у нас стариковское, местечко для могилки подобрать, да такое, чтобы никто тебя после смерти не обгадил, не оплевал и портрет не поцарапал ржавым гвоздем.

— Где ж ты устроиться хочешь, товарищ Гудыма, — спросила старушка, — уж не у меня ли на огороде?

— Да вот все раздумываю, — сказал чекист, — может мне вообще не надо умирать, а получить бессмертие? Вот только не знаю, в раю или в аду?

— Зачем же тебе рай или ад? — спросила Клара Никаноровна. — Дедушка мой говорил, что рай и ад он здесь вот, прямо на земле среди нас. Некоторые думают, что они попали в рай, а оказалось, что это кромешный ад. Другие думают, что вся жизнь у них ад, а если сравнить это с настоящим адом, то у них настоящий рай.

— Чего ты все так запутанно говоришь, что если разобраться, то и рая никакого нет, а просто есть категории ада, — сказал Гудыма.

— А разве это не так? — спросила старушка. — И что такое бессмертие на том свете, если тебя не видит никто на этом? От бессмертия в раю может быть либо оскомина, либо отвращение от всей ихней патоки…

— Может, амброзии? — робко вставил я уточнение.

— Амброзии, патоки, елея — это все одно, когда во рту или в заднице все слипается, — не стала возражать старушка, — а бессмертие в аду — это вообще какой-то садомазохизм. Бессмертие возможно только среди реальных людей, которые могут подтвердить твое бессмертие, а то получится как у графа Калиостро, говорил, что ему две тысячи лет, а умер где-то в сорок с небольшим.

— А вот дедушка ваш, товарищ Олигерьев, говорил совсем по-другому, — ехидно вставил Гудыма. — Он, помнится мне, говаривал, что настоящее бессмертие начинается тогда, когда человек может существовать сразу во всех ипостасях, радуясь радостям рая, мучаясь муками ада и будучи летающей рыбой с ногами верблюда, зная все и вся и предвидя будущее.

— Типун тебе на язык, товарищ Гудыма, — мелко перекрестилась Клара Никаноровна. — Не дай Бог, еще ночью приснится такое человеческое совершенство, хотя, с течением времени, произойдет селекция таких людей и они, однако, станут совершенствами на самом деле. Я что-то помню из детства, когда дедушка рассказывал мне разные сказки. Оказалось, что не мне одному он эти сказки рассказывал, тебе тоже досталось. А ты хоть одного такого человека видел?

— Видеть не видел, — признался Гудыма, — но вот до войны дедушка ваш общался с одним пареньком по фамилии Беляев, и после этого описал судьбу двух парнишек, который в море мог плавать как рыба, а другой летать по небу как птица. Просто так это не опишешь, это нужно видеть или хотя бы знать принципы, по которым человека можно превратить в бессмертное существо.

— А что, если человек не будет знать, что ты бессмертный, и собьет тебя на лету рогаткой или в речке поймает на удочку и слопает в жареном или вареном виде, — не удержалась от язвительности Клара Никаноровна.

— Ах, Кларочка, — сказал примирительно чекист, — мы с родственничком твоим, — и он посмотрел на меня, — такого испытали, что я поверю во все рассказы о потусторонней жизни, и что люди оттуда наблюдают за нами, делая нам знаки, что можно делать, а что нельзя. И от нас зависит правильное понимание этих знаков. А мы, как дети малые, руками и ногами отбиваемся от всего этого, считая, что мы цари природы и сами с усами. А кстати, где дедушка-то ваш похоронен, хотел бы могилку его сходить, букетик цветов положить, а то так и не сподобился ни разу.

Клара Никаноровна почему-то притихла. Этот вопрос поставил его в тупик. Значит, есть от чего.

— Кто его знает, где могилка его, — сказала задумчиво хозяйка, — вышел из дома на прогулку и исчез. Чекисты ваши искали его и никаких результатов. Даже зацепиться не за что. Списали на то, что старенький человек мог заблудиться или сгинуть где-то в канаве или в какой-нибудь трубе застрять. Вообще, нагородили всякой ахинеи и дело закрыли. А, может, они его в какой-то лаборатории закрыли и держат там как подопытного кролика, выпытывая все секреты, которые он знает. А ведь он сказал, что через пятьдесят лет после начала самой большой войны, СССР капитулирует и развалится. Как в воду глядел.

— Так, а про Россию он что-то говорил? — грозно спросил Гудыма.

— Про Россию сказал, что ей шибко не поздоровится через сорок лет после развала СССР, если цари ее не перестанут восстанавливать сталинскую империю, — сказала Клара Никаноровна. — Двунадесять языков объединятся против нее, и с Россией будет то же, что и с СССР. Когда у царя ума нет, то и у народа этого ума с гулькин этот самый.

— Понятно, — сказал Гудыма, — валить надо отсюда. Вы, дамы, не серчайте на нас, но нам с Олегом потолковать надо о вещах неженских.

В кабинете старика Олигерьева мы долго не начинали разговор. Гудыма задумчиво курил, а я просматривал новости, ожидая, когда гость заговорит сам.

— Тут я вот что подумал, — сказал Гудыма, — все дело вертится вокруг тебя. Мы проживаем по десятку лет, а у тебя всего лишь прошел. Как это получается, ума не приложу, но вот хочу с тобой посоветоваться по вопросу дальнейшей жизни своей. Сам понимаешь, через пять лет сто годков стукнет, а люди у нас по стольку и не живут. А вот не хочется мне надевать деревянный пиджак и отправляться в последний путь в сопровождении братвы из органов и не из органов. Ты, может, что-то нашел в бумагах Олигерьева? Он неспроста исчез отсюда. Где-то он обитает и занимается своими делами, как и прежде. Может, и он такой же как ты: для нас проходят десятки лет, а для него считанные дни.