Мария Теплинская - Дядька

А лето меж тем все больше разгоралось. День уже шел на убыль, сумерки собирались все раньше, все гуще, а полуденный жар с каждым днем делался суше, смолистей, медвяней. Травы поникли, подсохли, длинные узкие листья луговых злаков пожелтели и закрутились сухими спиралями.

Горюнец любил эту пору: в такие дни тяжкий недуг ненадолго отпускал его, давал на какое-то время позабыть о себе. Прежде он не любил июльского зноя, всегда был рад укрыться в тенечке. Земля там была прохладная, сизая, травка — шелковая, а кора дерева, твердая и шершавая, приятно щекотала ладонь, стоило к ней прикоснуться.

Теперь же, напротив, когда в полдень косари останавливали работу, чтобы отдохнуть и поесть, он заваливался на самом солнцепеке, широко распахнув ворот, и запрокидывал голову, притенив лицо соломенным брылем, подставляя под исцеляющие лучи грудь и горло. Хорошо было так лежать на прогретой земле и чувствовать сквозь полотно рубахи интенсивно бьющее тепло, проникающее до самых костей.

Косьба меж тем подходила к концу. На луга выходили уже не с косами, а с граблями. Горюнец сгребал подсохшее сено, волоча его по щетинистым, колющим босые ноги остаткам стеблей, глядя, как под зубьями грабель сена набиралось все больше, как оно потом выбивалось, вываливалось, оставалось на земле горками — знай подбирай!

Косить, безусловно, было приятнее: машешь да машешь себе косой! Руки, правда, устают, зато весь выкладываешься в этом широком размахе, все видят молодецкую твою удаль… Хотя какая уж теперь удаль, когда где-то в глубине тела, притаясь, дремлет недуг.

А тут — гляди только, как шматки сена из-под зубьев выскальзывают! И спина затекает…

Вот он выпрямился, потянулся локтями кверху, расправляя затекшие мускулы.

— Устал, Ясику? — окликнула его Леська.

Она работала неподалеку, растрепанная, с горячими щеками. Славная все же девчина подрастает: здоровенькая такая, свеженькая, что твоя серебристая уклеечка, кровь горячая бьет струей, дыхание чистое. Худая, правда, еще, голенастая, как цыпленок-подросток, ну да ничего, нальется еще соком!

— Ты работай, работай давай! — подгоняет ее Савка. — Нечего лясы точить!

Ох уж, Савося! У самого еще над губой полторы волосины, а распоряжаться норовит, что твой глава семьи. Да и немудрено: в доме у Галичей, кроме него, мужиков почитай что и нету, а от старого да хилого деда Юстина проку в работе уж и немного. Да и никогда, помнится, не был Юстин работником особо добрым: на жене его, на Тэкле, почитай, и держалось все Галичево хозяйство, она подпирала его могучими, истово терпеливыми своими руками, дабы совсем не развалилось. Теперь вот только, как Савка подрос, понемногу наладилось, и достаток кое-какой появился. А то, бывало, в марте уже, почитай, без хлеба сидели, и маленькая Леська от голода плакала. У нее уж и сил не оставалось тогда в голос реветь, и она лишь чуть слышно всхлипывала, размазывая слезы по неумытым щекам. Несколько раз Янка тогда приводил ее к себе обедать, однако скоро ему пришлось от этой затеи отказаться — исключительно из-за тяжелой и злобной воркотни отца, что всегда сводилась к тому, что они-де сами не так богаты, чтоб свое добро на ветер пускать, и не для того он с себя жилы тянет, чтобы тут всяку сопливу босоту его горбом кормить. Но все равно частенько утаивал для нее Янка какую-нибудь краюху. А Савося, похоже, и тогда уже супился: почему это одной Аленке, почему не ему?

Cавка родился поздно, он всего на четыре года старше своей тринадцатилетней племянницы; в ней еще свежа память, о прежнем босоногом, покрытом ссадинами мальчишке, и она оттого упорно не желает признавать его главенства, часто артачится, даже когда его доводы совершенно справедливы, и они постоянно цапаются. Был бы он ей просто братом — может, тогда бы обоим спокойнее жилось…

Вот и теперь, на лугу, все корчит из себя строгого и бдительного надзирателя, пыжится так, что без смеха и не взглянуть.

— Савося, полегче! — улыбнулся Горюнец.

Но Савка сдвинул белесые бровки и, набычившись, в упор поглядел прозрачно-желтоватыми глазами и пробормотал сквозь стиснутые зубы что-то негодующее.

У Тэкли с Юстином было четверо детей. Вернее, на самом-то деле было больше, но выжило только четверо: три девчонки да хлопчик — младшенький. Зато уж те, что выжили, удались на славу: здоровые, ладные, с гибкими, сильными и подвижными телами и ярким, диким шиповником полыхающим, румянцем — никакая хвороба их не брала. Савка, правда, выдался белобрыс и мешковат, зато уж все Галичевы девчата — Ганна, Маринка и Зося — красавицами слыли: все, как одна, стройные, высокогрудые, с тяжелыми косами ниже пояса, с темными пологими бровями и большими глазами в оправе темных ресниц — серыми или слегка зеленоватыми, цвета чуть запыленной травы (голубоглазых в семье Галичей не водилось). Этих красивых, здоровых и работящих девушек очень быстро и охотно разобрали замуж и потом нахвалиться не могли на своих жен.

Только вот со старшей, Ганной, нехорошо сложилось: умерла она совсем молодой, будто бы от горячки, да бабы меж собой гутарили, что, вернее, с тоски сгорела.

Вышла она замуж за украинца. Нездешний он был, из-под самого Брест-Литовска, а сюда уж никто и не помнит, каким ветром его занесло. Родители Ганны были решительно против этого брака: темноглазый чужак-хохол с лихими усами и вызывающими, на их взгляд, манерами, едва ли мог расположить их к себе. Оба они, а особенно Тэкля, даже и слышать не хотели про того Микифора. Из-за этого, помнится, какие-то жуткие страсти разыгрались. Янка тогда еще маленький был, не все понимал; помнилось только, что Ганнуся была отчего-то бледная и заплаканная, и пугающе сердитыми, озабоченно-неприветными стали вдруг старшие Галичи. Нередко теперь по вечерам доносились из Галичевой хаты неясные вопли и плач в ответ, видимо, на родительскую брань, да иногда — звон пощечин. И уж совсем удивило маленького Яся, что ни с того ни с сего старики вдруг сразу сдались, осели, смирились. Никто на свадьбе не радовался; больше вздыхали да всякие беды молодым пророчили. Увез Микифор Ганну в свое дальнее село, и на несколько лет она словно в воду канула.

И в самом деле, сбылось все худшее, что бабы напророчили. На четвертом году после свадьбы Микифор помер, отравившись грибами, а Ганна, не поладив со свекровью, нежданно-негаданно домой воротилась. Вернулась не одна: привезла с собой малую дочку.

Юстин не хотел сперва ее принимать:

— Мы, доню, говорили тебе: не ходи за него — ты не слушала, по-своему сделала. Вот сама теперь и расхлебывай, а нас не срами.

Мать и сестры сурово молчали, уставясь в пол. Ганна стояла у дверей, взгляд ее метался по всем углам, словно ища поддержки, а потом вдруг рухнула, как подкошенная, на лавку, и разрыдалась.