Мария Теплинская - Дядька

Бабка Алена почти всегда сидит дома, где-нибудь на печи; в Рыгоровой хате от нее стоит такой томный дух, что окна по целым дням приходится держать открытыми настежь. А каково там бывает зимой, когда окна не откроешь!

Иногда бабка выбирается из хаты и ковыляет по деревне, и тогда беспечно игравшие на улице ребятишки тут же кидаются врассыпную. И хорошо делают: чуть зазеваешься — тут же подберется, ухватит своими жуткими скрюченными пальцами, холодными как лед, и зашамкает беззубым ртом что-то непонятное: не то угрозу, не то пророчество.

Ничего не знает Леська ужаснее и безобразнее этой старухи: лицо у нее похоже на комок грязи, рот глубоко запал, дряблая кожа вся в черных рябинах, а глаза совсем выцвели, слезятся, но сверлят при этом, словно безумные…

И все же, несмотря на отвращение, Леське от всей души ее жаль, а еще больше страшно за себя: что, если и она вот так же заживется на свете и будет мотаться, словно довесок: и самой уже жизнь не в жизнь, и людям от тебя одна маета.

Страшно девчонке от этих мыслей, и она крепче прижалась к своему Ясю. Он почувствовал это: шевельнул рукой, погладил ее по спине, приобнял за плечо, но все так лениво, почти равнодушно. Нет, видно, не тот уже Ясь: замкнулся он, остыл, отдалился. Какие-то свои у него теперь думы, тайные, невеселые. Да и сама она, видно, теперь не так уж ему и нужна: у него теперь своя жизнь…

Залаял Гайдук; слышно было — кто-то пробежал через двор. В горницу, хлопнув дверью в сенях, влетел какой-то парень. Постоял у входа, повертел по сторонам кучерявой головой на тонкой шее и вдруг, сорвавшись с места, кинулся Янке на грудь, изо всех сил сжал длинными руками.

— Тише, тише, Панасе! Задушишь! — отстранил его Горюнец.

Апанас наконец разжал объятия и повернулся лицом к остальным.

— Здорово, хлопцы! Эбьен! — приветствовал он всех сразу.

На него устремились недоверчивые, насмешливые взгляды. Леська вдруг вся сжалась, напружинилась, будто испуганная лань, в любую минуту готовая метнуться прочь, и глядела на него расширенными глазами, ожидая какого-то подвоха. Панька остановился против нее, поглядел в упор, а потом состроил презрительную гримасу:

— Послушай, отвернись, а? Бесит меня твоя рожа!

Тут он растопырил два пальца, направляя их девчонке в глаза. Та крепко зажмурилась, жалко наморщив лицо. Панька, видимо, собирался в последнюю секунду свернуть в сторону и провести свою «козу» возле самого ее виска, но тут Горюнец подставил на его пути руку, заслонив ею девочку.

— Вот что, друг мой, — сказал он сурово, — здесь тебе не твои Островичи и даже не Голодай-Слезы. А потому коли пришел, то уж будь ласков тихо сидеть и девчат не обижать. А не то сам знаешь — я два раза не повторяю!

Говорил он спокойно и вполне миролюбиво, однако Панька от этих слов почему-то съежился и притих. Весь вечер он просидел смирно, никому не доставляя хлопот, что было для него, мягко говоря, нетипично. Леську, однако, все равно коробило его присутствие, она чувствовала себя неуютно от его недобро бегающих глазок и особенно оттого, что время от времени он казал ей из-под стола крепкий кулак.

— Зачем ты его позвал? — шепотом укорила она друга.

— А я его и не звал, он сам завалился, — пожал плечами Ясь. — Ты же знаешь, для него никакие законы не писаны. Быстро же у нас, однако, слухи ходят! — подивился он. — Ну да ладно, нехай себе сидит, раз пришел!

За окном было еще светло, но хата уже наполнилась полумраком. Однако никто и не думал вздувать огонь, предпочитая сидеть в полутьме. Гости почти все уже разошлись по домам, осталось всего человек пять, да и те были уже немного не в себе. Выпили самую малость, на большее Горюнцовой горелки бы просто не хватило — всю, что была, осушили на Агриппининых поминках. Хорошо, хоть один бочонок каким-то чудом Леська ухоронила, закопала под навесом в остатки прошлогоднего сена; берегла, видно, на такой вот случай.

И досталось-то всем дай-то бог калишки по две, однако кровь от них горячо разлилась по телу, головы слегка затуманило и не хотелось думать уже ни о чем. Даже у всегда сдержанного дядьки Рыгора немного развязался язык. Поднял он чуть отяжелевшую голову, повел по сторонам заблестевшими глазами и вдруг с веселой тоской в голосе воскликнул:

— Эх, Граня, Граня! И не видишь ты, кто сидит теперь у тебя за столом! Не дождалась ты, милая, а сердце правду вещало…

Горюнец вздрогнул, слыша эти слова; он знал, что рвалось наружу из самой глубины зачерствелого Рыгорова сердца и чего тот не мог, не имел права высказать. Янка встревоженно повел глазами вокруг: не заметил ли кто еще Рыгорову неосторожность, не догадался ли? Но нет, как будто все тихо. Взор его бегло мелькнул по хате, по лицам немногих оставшихся, скользнул в темный угол, где давно уже сидели, прижавшись друг к другу, Митрась и Леська, только мерцали в полумраке их очи.

Горюнец тряхнул головой, разгоняя хмель. Он ощущал себя почти трезвым, только щеки возбужденно горели, да порой тяжело клонило голову.

затянул он мягким глубоким голосом нерадостную старую песню. Рядом высоко и звонко подхватил Вася Кочет, глуховатым баском подтянул дядька Рыгор:

В строй мужских голосов вдруг вплелся девичий, бархатисто-глубокий, звучавший немного ниже, чем обычно бывают голоса окрестных девчат:

Это Леська, не стерпев, подхватила любимую песню. Она любила ее до глубокой сердечной боли, тянущей, жалостливой, бередящей душу. Она не могла объяснить этой боли, но всякий раз, когда слышала она эту песню, на глаза сами собой навертывались слезы, и было в этих слезах какое-то необъяснимо горькое счастье. Может быть, разумом своим она до конца дней она так и не нашла этому объяснения, но сердцем знала всегда: в этой тоскливой песне сказалась вся душа ее народа, угнетенного, обездоленного, задавленного вечной нуждой, панским произволом, однако не погибшего, не покоренного, не превращенного в тупой тягловый скот. Жива его душа — теплая, искренняя, безгранично жалостливая — и вся она излилась в этой печальной песне. Оттого так и бередит песня людские сердца, не дает им покоя.

А Савка все не понимал, смеялся над ее слезами: «И чего ты ревешь, дура, этого ж и не было никогда…» Леська только молча жалела его, как жалеют убогих. Ну, не дано Савке испытать это больное счастье, что же тут поделаешь!

Но до чего же, однако, красива у этой песни мелодия, особенно когда Ясь выводил ее тем мягким глубоким голосом, от которого щемило сердце… Да и просто жаль до слез ту несчастную молодую женщину, которую обратила в калину злодейка-свекровь.