Мария Теплинская - Короткая ночь

А теперь Леся, очевидно, является единственным человеком, через которого она может ближе сойтись с Горюнцом. В самом деле, не Васю же ей обхаживать! Сам-то он просто, да его каханка Ульянка, чего доброго, приревнует и поднимет крик на все село, а это Касеньке, при ее ревнивом да нравном супруге, тоже совсем не с руки.

И все же Леся не отталкивала от себя Катерину. Не хотелось понапрасну обижать ее: ведь в конце концов, ничего плохого Кася ей пока не сделала, а жизнь у бедной молодки и без того не слишком радостная. Ну а насчет Яся — так тот уже взрослый, догляду не требует, и сама разберется, что к чему.

А кроме того, была для нее у Катерины и еще одна приманка: Кася была единственной, кто поощрял ее сердечную склонность к Даниле. Леся, надо сказать, была осторожна и никогда ей лишнего не рассказывала. Знала она нрав этой непрошеной подруги: сейчас она вся мед и сахар, а стоит им поссориться — и Катерина тут же раззвонит обо всем среди соседок. А поссорятся они почти наверняка — достаточно Лесе не оправдать ее расчетов.

Но в то же время она охотно выслушивала Касины советы, как ей вернее покорить Данилино сердце.

— Ух! Хорош квас! — одобрила Катерина, ставя жбан на лавку.

— Да, квас у нас хороший, — ответила девушка. — С мятой.

— Мятой косы хорошо полоскать — они мягкие тогда становятся, духовитые. А мужики — они знаешь как дух тот любят! Притулится, бывало, подле тебя, голову на плечо приклонит да в косы лицом зароется — и никакого рая ему не надо…

Леся со вздохом отвернулась: она только гадать могла, сколько их, опоенных мятным дурманом, зарывалось в русые косы этой женщины, опаляли ей шею жарким дыханием.

Но Катерина прижалась губами к самому ее уху и зашептала, обдавая жаром, как, наверное, те мужики ей в шею дышали:

— Ты со своим вечерами-то над рекой не гуляла? Закаты не провожали?

Леся в ответ лишь улыбнулась нерадостно, чуть дрогнув губами. Сколько раз доводилось ей провожать алые тягучие летние зори и светлые, ясные весенние, да только одной. Не было рядом ее Данилы — сероглазого, нежного, ненаглядного…

А та продолжала:

— К ним, к мужикам, подход надо знать. Ты вот собой пригожа, да что с того толку — потому как подхода не знаешь! Небось, и что сказать-то ему — не знаешь, слов не найдешь. А слова тут и не нужны бывают; иногда плечиком толкнуться довольно да взглянуть на него — этак сладко, маняще… И пойдет он за тобою повсюду, ровно привязанный, обо всем на свете с тобой позабудет! Я вот Макарку так, помнится, в луга увела, у женки его законной, Марыськи вислобрюхой, едва не на глазах… Зато уж как Микитка меня потом изметелил — неделю, почитай, в каждой косточке отдавалось! — невесело добавила она. — А Марыська и по сей день мне того не забыла, хотя что там — был мой час да прошел…

— Так ты не любила его? — хмуро спросила Леся.

Ее чистая девичья душа, непримиримая по своей юности, не вмещала в себя такого. Она и выросла в убеждении, свойственным в первую очередь юным и непорочным: любишь — так люби всем сердцем, до самого конца, пока хоть капля сил в тебе остается; а не любишь — так и голову туманить нечего, и других не обижай! Вот чем обидела Катерину та Марыська, у которой она так бездумно и бессердечно соблазнила мужа?

— Да с какой стати мне любить-то его? — пожала полными плечами Катерина. — Ты вот жизни еще не видала, а я-то уж верно знаю: все это каханье — один дурман да бред! А все оттого лишь, что доля наша бабья уж больно горькая — вот мы и рады подсластить ее малость. Да и то, касатка, это лишь на миг единый сладко, а после еще тошнее бывает, бо все они, мужики, сволочи поганые: дело свое справят — да и в кусты!

— Яся ты, стало быть, тоже не любишь? — спросила девушка. — И он, значит, тоже сволочь поганая?

— Э, милая, да что ж ты вскинулась так? — замахала рукой Катерина. — Про Яся тут и речи нет; да сдается мне, что и вовсе он не мужик! А ты, девка. Горяча больно — нельзя же так! — продолжала она, глядя чуть искоса. — Дрожишь ты над ним, ровно муж он тебе али жених нареченный…

И тут же обняла ее за плечи, как самая задушевная подруга, и снова зашептала дурманно и жарко:

— А с Данилкой-паничем помогу я тебе. Уж ты погоди, дай срок — сведу я вас, никто уж тогда не разлучит! Только уж и ты помоги мне, ладно?

И увидев, с какой готовностью сразу же повернулась к ней Леся, Катерина продолжила еще тише, приложив ладонь ко рту:

— Я тебе в передничек, в карман-то, ноженки положила. Вот ты теми-то ноженками прядь волос у него, у Янки-то, срежь тайком да мне отдай.

Лесю от этих слов точно громом оглушило. Так вот оно что! Нет, это уже не шутки, тут ворожбой недоброй, колдовством черным попахивает! Не сумела, стало быть, своей бабьей хитростью взять — так ворожбой одолеть решила?

И где она, хотелось бы знать, ведьму такую разыскала — сама ведь ни в жисть бы не додумалась!

Бабка Марыля не пойдет на такое: та, напротив, сколько предупреждала: волос, ногтей состриженных не бросайте, чтобы худой человек порчу не навел через них. Нет, тут другой кто-то — и впрямь худой, злобный, черный… беда, если к такому колдуну даже вещи чьи-то попадут, особенно те, что к телу близки: рубашка, пояс, лента в косу или гребень — а еще того хуже, простыня или наволочка. Ничего не стоит навести на них злые чары, и начнет тогда человек день ото дня вянуть, гаснуть, сгорать, как лучина…

И уж совсем плохо дело, если волосы или ногти в недобрых руках окажутся…

Нежданно поняла она и другое: так вот почему Катерина привалилась к ней именно сейчас, в бане! В любое другое время Леся отвергла бы с негодованием эту бесчестную просьбу, оттолкнула бы заговоренные ножницы. Но обнаженный человек, раскрывший для посторонних глаз все тайны своего тела, чувствует себя и более беспомощным, и более уязвимым; ему труднее решиться на бесповоротный отказ. Да и ножницы свои поганые она, гляди-ка, не в руки дала, а в карман передника тайком опустила: одежда ведь вся в предбаннике осталась, сразу их и не вернешь!

Вот и выходит, что хоть и в мыслях у Леси не было соглашаться на это черное дело, а все равно она в него вмаралась — ножницы-то у нее!

— Отчего же ты сама не срежешь? — спросила девушка, резко выпрямившись на лавке и глядя на нее в упор своими огромными, язычески жуткими глазами.

— Да ты что — вовсе уж бестолковая? — бросила молодка. — Не знаешь будто, что он меня и близко до себя не допустит! А тебе он верит, для тебя тут большого труда не будет: чик — и готово! Что ж ты спужалась — делишко-то пустяковое!

— Вот как? — усмехнулась Леся. — Он мне, значит, верит, а я ему такую свинью подложу?

Она гневно встряхнула головой; с мокрых волос полетели мелкие брызги.

— Вот что, Кася, — заявила она. — Мне, конечно, без разницы, с какими Макарками да Захарками у тебя шашни ведутся, и молчать я умею. Но говорю тебе прямо: меня в свои дела темные не вовлекай! Янка на руках меня выносил, заместо брата мне был, а теперь мне его — своими руками в ведьмины руки отдать? И ножницы свои забери — ни к чему они мне.