Мария Теплинская - Короткая ночь

Казачок провел их по коридорам, непривычно темным после залитого солнцем двора, до самых дверей гостиной. Войдя в знакомую комнату, Леся вздрогнула, едва узнав ее. Нет, все в ней стояло на том же месте, что и в последний ее приход, но теперь заглянувшее в широкие окна солнце с беспощадно высветило всю застарелую запущенность этой некогда богатой комнаты — налет серой грязи на оконных стеклах, серые хлопья паутины по углам, некогда голубую, а теперь потускневшую обивку мебели и тонкую пудру пыли на красноватом полированном дереве старинных часов.

Но всего более поразило ее, как переменился за эти месяцы сам хозяин. Тело его под ярким атласным халатом еще больше одрябло, остатки волос на голове почти полностью вытерлись, а когда он поднял им навстречу свое лицо, Леся увидела обвислые щеки, серую нездоровую кожу и набрякшие под глазами тяжелые мешки — видимо, он уже давно плохо спал ночами. На коленях у него устроился черный котенок и теребил крошечной лапкой шелковую кисть панского кушака.

— День добрый, голуби мои сизые, — тусклым голосом приветствовал их пан Генрик. — Ну, садитесь, что ли… Угостил бы я вас кофеем, да нет его у меня теперь.

Тут он тягостно и виновато вздохнул:

— Кто же знать-то мог, мои милые, что все так обернется? Так вот всегда и бывает: на кого радуемся — от тех нам и погибель случается…

И вдруг мысли его перекинулись на другое: в угасшем было взоре мелькнул слабый интерес.

— И что это ты, Алеся, как ни придешь — все с новым кавалером? Ты хоть этого-то менять не торопись — и так хорош! Это прежнего не жаль было: тот уж больно сердитый был, да еще и выцвел весь, как будто молью поеденный… Кунтуш-то мой носишь, голубь? Он тебе к лицу должен быть.

— Носит, как же без того! — заверила Леся.

— А про мальчонку так ничего и не слышно, — снова нахмурился пан Генрик. — Как, бишь, звали-то его: не то Петрусь, не то Михась…

— Митрась, — негромко подсказала девушка.

— Точно, Митрась! — обрадовался пан Генрик. — Вспомнил теперь.

Леся тревожно взглянула на друга, страшась увидеть на его лице тень застарелого горя и глухую боль в глазах. Но он сидел рядом с нею, по-прежнему спокойный и вдумчивый; видимо, эти печальные мысли стали для него уже столь привычными, что чье-то неосторожное слово не могло причинить ему лишней боли.

— Пытался я было вызнать про него у Яроша, — продолжал пан Генрик, — да все без толку. Прикинется, будто и знать ничего не знает: какой такой мальчонка, много их по двору бегает, всех и не упомнить… А потом начинает исподволь, невзначай будто, поминать про наши долги, да про векселя, да про сынка моего заблудшего… Эх, Владусь… Ну, чем тебе дома худо было — понесло тебя в ту Варшаву неладную… Доверчив ты у меня — оттого и беда вся наша…

После этих слов он в упор заглянул в Лесины глаза, и она было испугалась: не прочел ли он в них ее мысли, так созвучные ее собственным? Торчал бы Владусь дома, раз такой доверчивый, щелкал бы себе орешки — не нависла бы теперь над ними надо всеми черная неотвратимая угроза.

— А теперь он еще вот что придумал, Ярош-то, — пожаловался пан Генрик. — Как заводит он этим свои разговоры, так еще и кистенем потихонечку грозит, будто бы играет.

— Как так? — изумилась девушка. — Как же его с кистенем в дом-то пускают?

Тут Янка было снова сдавил ей локоть, но она уже успела договорить.

— Ну что ты! — невесело усмехнулся пан Генрик. — Нешто он с настоящим кистенем сюда придет? Маленький такой, не больше пятиалтынного, золотой. Ярош на часовой цепочке его держит. И что, вы думаете, он с ним делает? Часы из кармана вынет — якобы, поглядеть, который час, и давай ими в руке трясти! А цепочка ходуном так и ходит, и кистень-то на ней так по кругу и носится — ну страсти!

Длымчанке вспомнились Марысины рассказы о том, какой страх испытывает пан Генрик перед летающими шарами из металла, и в очередной раз она ужаснулась низости Ярослава.

Лицо пана Генрика вдруг стало тревожным, и в голосе его зазвучало беспокойство.

— Ты, Алеся, остерегайся теперь, одна поменьше ходи. Да и ты, милый, приглядывай за ней в оба! Ярош-то мне все насчет нее намеки делает: что, мол, за эту газель все долги нам простит. А я ему одно твержу: газель не моя, своей волей живет — у нее и спрашивай.

— А он? — не выдержала девушка.

— А он мне в ответ: «Э, пан Генрик, не хитрите! Тут уж одно из двух: либо они ваши — и тогда вы вправе ими распоряжаться по своему усмотрению; либо они не ваши — и тогда вы не несете за них никакой ответственности».

— А вы?

— А я ему говорю: да на что она тебе? Она ведь даже не в твоем вкусе: тебе же всегда блондинки нравились! А он в ответ: «Блондинки-то мне уж приелись: время идет, все когда-нибудь надоедает». Я ему: «Да ты же сам говорил, что от нее деревней пахнет, и на руках мозоли!» А у него и на это готов ответ: «Что ж с того? Отмыть можно, а мозоли в горячей воде отпарим!» Я и про жену, и про Юстыну ему помянул: как же ты, мол, с ней-то будешь? От жены он покривился только, а Юстына ему, значит, хороша, покуда ничего лучше нет.

И тут, устав, наверное, глядеть, как все больше мрачнеют лица длымчан, пан Генрик подмигнул Лесе выцветшим глазом и шаловливо спросил:

— Ну так что же, Алеся, как ты насчет того, чтобы стать вашей длымской Юдифью?

Моментально все поняв, она сразу оживилась, чуть дрогнула бровями и спросила ему в тон:

— А саблю пан даст?

— Саблю, саблю… — задумался пан Любич. — Я бы рад, да вот только сабля-то наша фамильная который год, как заржавела, из ножен не вынимается. А вот фузею дать могу. Она, правда, тоже уж давно не стреляет, зато приклад у нее хороший, тяжелый… Глядишь, с того приклада у него и мозги на свои места вернутся… Хе!.. Хе!..

Тут пан Генрик рассмеялся в своей манере — тоненько, почти по-стариковски. Вслед за ним расхохоталась и Леся. Осторожный Горюнец — и тот заулыбался. Впервые за долгое время в этих угрюмых и тревожных стенах звучал живой смех, гулким эхом отзываясь по коридору.

— А уж нам бы как этого хотелось, пан Генрик! — смогла наконец выговорить Леся между приступами хохота. — Ладно, пан Генрик, давайте мне ту фузею, а уж там я сама разберусь, каким концом мне ее… ну, употребить…

— Да брось, ты ее и не поднимешь! — впервые за все время разговора подал голос Янка.

Взглянув на него, Леся увидела, как он почти незаметно, но все же неодобрительно покачал головой.

Но тут легонько зашлепали по коридору чьи-то быстрые шаги, и в гостиную заглянула Анеля.

— Кушать готово, пане! — возвестила она, украдкой бросая кокетливый взор в сторону Янки. Он улыбнулся ей в ответ, сверкнув яркой белизной зубов и примечая, как обиженно фыркнула Леся. Такое внимание женского пола к ее другу определенно действовало ей на нервы.