Дмитрий Колотилин - Морок Забвения (СИ)

- Угу, ты закусывай, а то опять отключишься после первой-то.

- Кто?! Я?! Да я могу выпить пять бутылок без закуси!!!

- Ага!

- Поспорим?!

- Проиграешь же.

- Поспорим?!!

- Да остынь, лучше разливай. Я кстати квартиру продаю.

- Да ты что? Нахрена? Свалить куда собрался?

- Типа того. Слышал про новую хню о переносе сознания?

- Ты про Итрим что ли?

- Ну да.

- Типа в игры собрался?

- Ага.

- А нахрена? Чем тебе здесь плохо?

- Да достало все, хочу начать заново.

- И кому ты там нужен? Что делать-то будешь? Я слышал, там пить нельзя.

- Да найду, у меня же два высших.

- Два?

- Два.

- В метро купил, когда в Москву ездил?

- Слышь, я щас тебе врежу!

- Да ладно, две шутки за одну минуту, перебор.

- Я тебе точно щас врежу!

- Профессор с двумя высшими? Неа, не врежешь.

- Ты не охренел ли?! Я в ВДВ служил!!!

- Два высших и в ВДВ, у меня сейчас двойственный ананас.

- Диссонанс, неуч.

- Именно он. Сам-то веришь?

- Думаешь, что я брешу?

- Не думаю, знаю.

- Давай бутылку!

- Нахрена?

- Давай бутылку, покажу, что в ВДВ служил.

- Разобьешь что ли?

- Да.

- Да ладно, этот фокус и я могу.

- Давай! Сначала я, потом ты! Посмотрим, кто может!

- А если мозги повредишь? Как ты потом?

- Давай бутылку живо! Щас покажу!!!

Глава 21.

- Не соврал старик, ни на слово, - кривясь улыбкой, бормочу сам себе, делая самые тяжелые шаги в моей жизни.

Бушующее вокруг ненастье не заботит так, как разрывающая изнутри тягостность собственного существа. Каждая частичка плоти объявила войну соседям, и все тело стало полем брани с мириадами одновременных войн. Каждый шаг сродни гибели тысяч, каждый вдох будто бы вливающийся расплавленный металл, каждый выдох будто бы мгновенное осушение полноводной реки, каждое мгновение дарит миллионы дней в пытках.

Еще несколько шагов, и я дойду до ворот, а там станет полегче, надеюсь, что станет. Друг совсем поплохел, его тело почти целиком почернело, источая еще больше черной дымки, стремящейся дотянуться до всего живого, как в том месте, где Емеля пролежал, пока я не вернулся за ним. Теперь там мертвая земля, источающая трупное зловоние, надеюсь, ненадолго, и скоро очистится от этого яда. И мне нельзя никак сдаться, у самого порога, ради его, ради всех тех, кто рядом, ради меня, ради…, ради…, ради…, нет, не могу вспомнить, знаю, что есть ради кого жить, но все еще не могу вспомнить, хотя чувствую, что это очень дорого мне, что иначе мне не жить…

- Расступитесь! – раздалось совсем рядом: - Не мешайте же! Дайте пройти!

В моем затуманенном опущенном к земле взоре показались ноги, чьи обладатели были с обеих сторон и расходились в стороны. Это означало лишь то, что я вошел в поселение, чему свидетельствовали звуки запираемых ворот.

- Отойдите, чтобы в вас не попал мрак, - шепчу, как получается, но меня услышали.

- Отойдите! Не стойте рядом и на пути! Не видите будто? Сеньоре Емеля заражен!

- Разойдитесь! На стены все, кто может стрелять! Хватит глазеть! Нужно еще продержаться, пока портал не открылся!!!

- Так там же вон как гуляет ненастье!

- Так сколько оно еще сдюжит? Да и сколько Волхв продержит его? У него силы не безграничные! Все на стены!!!

- Амигос! На стены! Покажем, как могут сражаться Десперадос!!!- раздался крик Андриана: - За новый дом! За Огнеслава! За Емелу!!!

- За нашего Князя!

- За твердь Гор!

- Во славу Богов!

Дойдя пару десятков шагов, я рухнул рядом с сброшенным телом друга, продолжающим бредить и бормотать, кажется, сейчас он общался с матерью и жаловался, что та дает ему кашу, а он хотел картошку. Эх, счастливый человек, не то что я, обреченный терпеть всю ту боль, борясь с этим телом, кажется принявшимся отторгать меня, точнее мою суть. Обожженная плоть не желала восстанавливаться, обуглившаяся кожа отслаивалась, из жил сочился гной, кое-где выступили кости и уставы, не хватало нескольких рогов и когтей, отрубленных в пылу сражения.

- Почти дошли, брат, - тихо произношу, глядя на бредящего Емелю: - Осталось самую малость. Мы уже дома, держись.

- На вот, выпей, Княже, - подошедший Хранитель протянул берестяную кружку: - Тебе чуть полегче будет.

- Спасибо, отче. А что это вы так плохо выглядите? – спрашиваю, заметив, как старец посунулся, его тело одряхлело, седина усилилась, глаза впали.

- Так и я, аки ты, сверх сил перестарался. Почуял силы, токмо не пришли пока они, вот и поплатился.

- Это из-за призыва так вас?

- Из-за него родимого, всех духов с окрестностей созвать силы требуется немало, а ее у меня не было столько. Но ничего, придем в Храм, и я оклемаюсь, и Емелю поднимем, да и ты возвернешься.

- Надеюсь, - произношу, делая глоток и глядя на пораженную кисть, лишившуюся пары когтей и кожи: - Как зомби выгляжу.

- Хуже, Княже, хуже, - произнес старец: - Но уж точно лучше, нежели Емельян.

- Княже здеся, Княже с нами, Княже дружет со волхвами, - рядом оказался оборванец, радостно подпрыгивающий и будто бы напевающий: - Здеся с нами на поле брани. Княже с нами, возвернулся, Вий в гробу перевернулся.

- Чудной, - ухмыляюсь, наблюдая за блаженным.

- Не тот чудной, кто глумной, а тот, кто и вовсе как слепой! Гаврюша видел, Гаврюша скажет, Епанька с радости и пляшет! Гаврюша следом днем и ночью, Епанька знает, где Княже точно! – блаженный оборванец продолжал танцевать, веселя народ, усевшийся вокруг на расстоянии, безопасном для них от отравляющего землю яда.

Мой верный Мрак лежал неподалеку, не опасаясь за себя и лишь водя ушами и наблюдая за окружающими нас. Со стен доносились крики защищавших сейчас поселение, и, судя по доносящимся звукам, оборона была успешной. Вдруг над головой раздалось знакомое карканье и шелестение крыльев, не успел я взглянуть вверх, как большой черный ворон вдруг спорхнул и уселся прямо на замершего блаженного. Тот широко улыбнулся, достав из кармана драного кафтана кусочек сахара и поднес к клюву ворона, с радостью принявшего дар.

- Гаврюша славный, Гаврюша зоркий, знает много и кричит громко! – вновь заплясал Епанька: - Славна птица, ворон черный, мудрость знает, он ученый. Славна птица наш Гаврюша, всегда надо птицу слушать.

- Отче, так это же…

- Он самый, - кивнул старец.

- Что получается?

- Получается! – Епанька вдруг подскочил: - Дуб стоит, листва качается! – сразу тут же отбежал и принялся распевать: - Ой мама, не горюй, сын-то возвернется! А если не придет, птичкой обернется. Полетит среди небес, песня заголосится! Ты уж, мама, не горюй, коли так случится!

Отвар ослабил боль, одурманивая разум, но не позволяя тому затуманиться и впасть в забвение тягостного сна. Встать сил не было, да и старец не позволял мне даже пошевелиться, мол, силы надо копить. Я был с ним согласен, ибо шевелиться совсем не хотелось, налившееся свинцом тело гудело, мышцы ныли, кости ломило, и лишь душа радовалась тому, что вновь ощутила себя в родных местах.