Ольга Вешнева - Огрызки эпох

— Сюда, — Фома повернул к бордовому шатру.

Наклонившись в половину роста, он влез под темную тряпичную занавеску.

Я последовал за ним. На стенах и прилавках шатра красовались двуручные мечи, сабли, кинжалы всех видов, ножи, охотничьи ружья, дуэльные пистолеты. Все они ждали покупателей — людей. Для вампиров было приготовлено особое, заговоренное оружие.

Часть шатра отделяла красная занавеска. Из-под нее выглянул низенький седой старик с рассеченной левой бровью и тремя шрамами на правой щеке, похожими на кошачьи усы. Он поманил нас коричневой рукой и скрылся за занавеской.

Мы приняли его приглашение и прошли в тесную, загроможденную котлами, крынками и мешками кладовую. На входе я вежливо приподнял боливар, выражая почтение темному колдуну. Старик не ответил на мое приветствие. Он в сильном беспокойстве занялся подбором сабли для Фомы. Зная, с кем имеет дело, он зорко наблюдал за нами.

Фома выбрал новую саблю. Людмиле колдун подал военный пистолет и насыпал в тряпичный мешочек серебряных пуль против оборотней. Яне понравился широкий нож с обтянутой кожей рукояткой. Ахтымбан взял два кинжала. Моня выбрала складной нож и дамский пистолет. Я снял с крюка на потолке черкесскую саблю, но колдун, заметив мой выбор, отрицательно махнул рукой и, загадочно мигнув, подозвал к себе.

— Держи, — старик развернул широкий отрезок бархата и дарственно поднес мне причудливый клинок средней длины.

— Благодарю, вещий кудесник, — я поблагодарил колдуна по вежливой привычке, а не потому, что мне понравилось оружие. Изогнутый волной клинок производил несерьезное впечатление. В представительности он много проигрывал мечу или сабле. Такое оружие годилось для украшения каминного зала, а не для сражений с врагами. Его рукоять была выполнена в форме кошачьей лапы, а на лезвии виднелась гравюра бегущего барса, вместо шерсти покрытого рыбьей чешуей.

Вопреки первоначальному сомнению клинок быстро завоевал мою симпатию. Он удобно лег в руку. Я покрутил его на скорости, перебрасывая из одной руки в другую, срезал с потолка пучок сушеной мяты и со всего маху ударил когтями по гравюре. На лезвии не осталось и царапинки.

— Славная работа, — удивленно восхитился я.

— Сам ковал, сам и заговаривал, — похвастался колдун, потирая покрытые несмываемым налетом, будто проржавевшие руки.

Фома отодвинул меня плечом. Он вытряхнул на стол из замшевого мешочка пару горстей золотых монет и пачку тысячных ассигнаций. Колдун внимательно пересчитал деньги, бормоча о том, что они истекают загубленной живой кровью и потому до воскресного дня их надо выдерживать под ручейным камнем, чтобы пошли впрок.

— Иными не владеем, — буркнул Фома.

Старик перестал причитать над золотом и ассигнациями. Его глаза, похожие на цепкие коробочки череды, пробежали по Фоме, вдумчиво застыли и прыгнули на меня жадной саранчой.

— Давно с вами тот молодец?

— Все лето, — недоуменно хмыкнул Фома, спрашивая заерзавшими глазами: «А что с ним не так?»

— Он будет худшим из вас. Я вижу на нем смерть твою, — колдун ткнул его в грудь корявым пальцем.

Людмила радостно усмехнулась.

— Околесицу несешь, седой хрыч, — угловатое лицо Фомы разгладилось. — Заварной ведьминой травы обхлебался. Вот всяко разно и примерещилось. Не по силам Барчонку со мной тягаться.

— Поживешь — узнаешь, — лукаво сощурился колдун. — А мне — тка не дожить до того дня. Мне все одно. Кто в какую землю ляжет, а для кого не найдется и земли.

Я был потрясен: «Что значит, я буду хуже их всех. Что же такого ужасного мне предстоит натворить? И правда ли, что я убью Фому?»

Стая настороженно притихла.

— Брешешь ты, дряхлец завшивленный, — Фома встряхнул старика за воротник серой мешковатой робы. — Никудышний из тебя ведун. Всего и знаешь, как ведьмину траву хлебать да заговаривать сталь. Не верю тебе.

Он выскочил из шатра, сорвав обе занавески. Я вопросительно посмотрел на колдуна в ожидании разъяснений его предсказания, но угрюмый старик лишь покачал головой, провожая взглядом Фому. Я взял со стола кожаные ножны от подаренного клинка, разукрашенные чешуйчатыми барсами, и вышел позади всех.

Людмила первой покинула стаю. Ей нужно было разведать, охраняют ли ярмарку наши враги.

Фома скрывал огорчение. Получалось это у него плохо, и он решил развлечься в кругу танцующих и поющих людей. Проскальзывая между ходулями ряженых, он пробрался к сцене. Вскочив на помост, Фома растолкал скоморохов, отнял у их запевалы балалайку и пустился в пляс, наигрывая веселые мелодии и распевая, как ни странно, приличные частушки.

Талантливый красавец понравился гостям ярмарки. Под шквал аплодисментов Фома взобрался на канат, натянутый высоко над сценой, и вприсядку прошелся по нему, не прерывая игры на балалайке и пения залихватских частушек. На всеобщее изумление он спрыгнул с каната и выхватил из толпы веснушчатую рыжую девчонку. Она смеялась и визжала, кружась на сцене в объятиях вампира. Фома то отпускал ее исполнить соло, то ловил за руки и раскручивал до помутнения в голове.

С неспокойным сердцем я повел стаю вниз по вымощенной брусчаткой улочке. Меня ждало неотложное дело. О нем я не смел обмолвиться, пока не остался наедине с любимой девушкой. Это произошло скоро.

Яну из стаи выманили расшитые бисером шляпки в палатке стройной пожилой купчихи и ожерелья, броши, подвески с драгоценными камнями в соседней палатке восточного юноши.

Грицко натолкнулся на земляков с Запорожья. Они продавали свиней и молочных поросят. Усатые чубатые казаки панибратски помяли его в объятиях и начали дружно сокрушаться о безвременной кончине его усов.

— Дегтем чернил, да печною сажей, — щурился хитрый вампир. — Пес их разумиет, с чаго повылезли. Да с тех дний вивсе не растут. Чем не намазывал тилько. И одуванным молоком, и синею глиной. Все биз толку.

— Сметаною попробуй, — поднял указательный палец старый казак в пестром жилете.

Его товарищи наперебой загалдели, предлагая рецепты снадобий для роста усов. Теплая улыбка завладела синеватыми губами Грицко. На малое время он обрел смысл жизни, почувствовал себя счастливым, не одиноким человеком.

Титанически сложно было спровадить Ахтымбана.

— Посмотри, Ахтым, вон земляки твои стоят под соломенным навесом, — указывая на круглолицых татар, продававших рыбу, колбасы и мед, я старался подтолкнуть его к знакомству.

— Не признаю земляков, — угрюмо проворчал ордынец, — нету их у меня.

Он выплеснул тоску степной души в немногословную речь. По его мнению, после принятия мусульманства татары начисто утратили боевой дух и (цитирую) «сделались дурацким подобием торгашей — персиян». Оборвав речь, Ахтымбан замолчал вовсе, чем лишил меня последней надежды остаться наедине с любимой.