В. Самойлович - Приключения алхимика Филоэгуса, волшебника Астеродама и дочери его Иреи

Ирея сразу превратилась в сильфиду и поднялась высоко над землей, кустами и деревьями в прозрачном эфире. Необыкновенно приятное ощущение овладело ею. Она еще никогда не летала и теперь с особенным наслаждением носилась по воздуху. Подруги подхватили ее под руки и увлекли далеко в волшебный мир. Здесь все было усеяно благоухающими цветами. Тысячи волшебных птиц, притаившись в густой листве, пели так приятно, что Ирее казалось, что она никогда не наслушается их вдоволь.

Трое суток прожила так Ирея, и воздушный мир полюбился ей. Сильфиды не знали никаких работ, ни горя, ни печалей и не думали ни о чем земном. Но на четвертые сутки Ирея, отделясь от подруг, отдыхала, покачиваясь на вершине дуба. Вдруг весь лес огласился громкими трелями. То опять пел соловей. И опять эти звуки проникли в глубину сердца Иреи и пробудили в ней все земные чувства. В ту же минуту волшебный мир утратил свою прелесть, и, спустившись с дуба, Ирея переодела кольцо. Она очутилась на земле в одежде крестьянки, все волшебство вокруг исчезло. Она находилась в обыкновенном лесу. На небе сияла лупа и освещала узкую тропинку. Ирея отправилась по ней и к рассвету пришла в деревушку, где добрые люди и на этот раз приютили и накормили ее.

Но оказалось, что она опять была в неизвестной стране и, как прежде, пространствовала пять лет, прежде чем добралась до гор, в которых жил ее отец.

Волшебник сидел на террасе своего дворца, когда увидел дочь, подымающуюся по горному склону. На этот раз лицо его вытянулось: он никак не ожидал, чтоб Ирея возвратилась так скоро. Соловой пел так чудно в ее отсутствие, что эти пять лет показались Астеродаму пятью часами.

— Ну, теперь, отец, — сказала молодая девушка после первых минут свидания, — ты должен сдержать свое слово: принеси сюда золотую клетку и выпустим соловья на волю.

Астеродам смешался и, смотря в сторону, проговорил вкрадчивым голосом:

— Я вижу, что сделал большую ошибку, отправив тебя гостить к царице воздушного царства. Я бы гораздо лучше поступил, если б предложил тебе навестишь мою сестру, а твою почтенную тетушку, могущественную волшебницу Деламеду, которая живёт за тридевять земель отсюда. Она с ранней молодости отличалась самым веселым характером и хотя уже стара, как скалы наших гор, но в её дворце будут беспрерывные пиры, празднества и всякое веселье, на которое съезжаются все волшебники и волшебницы окрестных стран…

— Не хитри, отец, — прервала его Ирея решительным тоном. — Я исполнила твое желание, исполни же и мое, как следует по уговору. Коли же ты еще будешь томить соловья в неволе, то я навсегда покину тебя и уйду к простым смертным.

— Неужели ты сможешь сделать это! — воскликнул Астеродам в отчаянии.

— Я любила тебя, отец, — отвечала грустно Ирея, — но боюсь, что разлюблю, если ты будешь мучить далее живое существо, тем более что это существо — человеческое сердце.

Астеродам закрыл лицо руками, поник головою и долго сидел молча. В душе его боролись два чувства: любовь к дочери и эгоизм. Наконец любовь победила. Он вскочил, схватил свой Волшебный посох и переломил его пополам.

— Что ты делаешь, отец?

— Хочу закинуть эти обломки куда-нибудь подальше, — отвечал старик. — На что мне моя власть, на что мне все волшебное могущество, если я не могу справиться с глупой птицей да с непокорным сердцем любимой дочери! — прибавил он с горечью. И он размахнулся, чтобы выкинуть обломки.

— Погоди, отец, — сказала Ирея, — позволь мне отломить от посоха одну только веточку. Может быть, она пригодится на какое-нибудь хорошее дело.

Ирея отломила цветущую веточку боярышника и заткнула себе за пояс. Затем остальные обломки жезла полетели прочь и повисли на мимо бегущем облачке, приняв какой-то фантастический вид. В ту же минуту волшебный дворец исчез. Астеродам и Ирея увидели себя на дороге, окаймленной деревьями. На волшебнике оказалась крестьянская одежда. Он опирался на суковатую палку и нёс на плече суму.

— Ну, вот и радуйся теперь, — ворчал он, косясь на дочь. — Вот мы и стали нищими.

— О нет, мы не нищие, — весело возразила Ирея. — Ты мой милый, дорогой отец. Я верю теперь, что ты любишь меня больше всего на свете, ты доказал это делом, и я сама люблю тебя всеми силами души. А кто богат любовью, правдою и желанием трудиться, тот не нищий!

— Всё это одна философия! Всё это неприменимо к жизни таких грубых существ, как люди, — возразил Астеродам и, взглянув на веточку, заткнутую за поясом Ирен, тяжело вздохнул.

— Каким свойством обладает боярышник? — спросила девушка.

— Он возвращает молодость старикам и старухам.

В эту минуту где-то вдали на дороге послышалось пение соловья. Это пел тот, освободившийся от золотой клетки, которая исчезла вместе с волшебным дворцом; пел он так нежно, так радостно, такие благодарные нотки звучали в его голосе, что у Астеродама стало легко и тепло на сердце, как никогда не бывало, когда он был волшебником.

— Надо признать, что и состояние простого смертного имеет свои приятности. — проговорил он и, подняв голову, бодро зашагал по дороге.

А соловей всё залетал вперёд, садился на дерево в выжидании, пока подойдут путники, и пел, не умолкая, свою чудесную песнь, которой внимала вся природа.

Когда солнце стало садиться за лес, Астеродам и дочь его пришли в большую деревню, лежащую в долине, и нанялись к богатому крестьянину.

Ирея трудилась так усердно и толково, что вскоре прослыла лучшею работницей во всей деревне. К тому же она была очень добра, и все полюбили ее. Астеродам был искусен в садоводстве, лечении животных, в изготовлении сыра, и деревенские жители очень ценили его.

Через пять лет отец и дочь скопили изрядную сумму, на которую построили домик. Их хозяйство скоро приняло цветущий вид. Когда по окончании дневных забот они садились отдыхать, к ним обыкновенно прилетал соловой и пел свою песню.

Иногда прилетал этот соловей и к башне, в которой жил Филоэгус. садился под окном на куст шиповника и своими трелями пытался привлечь внимание нашего ученого. И один раз ему действительно удалось оторвать Филоэгуса от очага, впрочем, надо сказать и то, что в течение этих пятнадцати лет Филоэгус изрядно разочаровался в своих мечтах. Он совершенно поседел, иссох, как пергамент, но не приблизился ни на шаг к разрешению великой задачи. В душу его вкралось сомнение.

Пение соловья прозвучало ему как голос из какого-то другого мира, в котором он жил когда-то, и пробудило в нем давно забытые воспоминания. Он стал рассеяннее относиться к своим занятиям и все чаще выходил из башни подышать свежим воздухом. Куда бы он ни пошел, соловей уже сидел на дереве и пел. Как-то Филоэгусу показались в его трелях какие-то слова. Он стал прислушиваться и понял их. Вот что пел соловей: «Кто не хочет принимать участия в заботах и скорбях других, кто отворачивается от красы Божьего мира — для того нет ни человеческих радостей, ни веселого смеха».