Ольга Малашкина - Три смерти и Даша (СИ)

"Что‑то мальчики к нам давно не заходили", — подумала вслух матушка Людмила, убирая со стола после ужина.

— Паш, ты же с ними видишься? Да? — спросила она у сына.

— Ну, вижусь.

— Часто?

— Да, достаточно.

— Увидишь, передай, чтобы зашли. Что это такое — совсем не навещают родителей. Безобразие! А может мне самой к ним зайти? Где они сейчас живут?

— Фима тут неподалеку, Мишка дом снимает.

— Дом? А это не дорого?

— Дешевле, чем квартиру.

"Паш", — после продолжительной паузы вернулась к теме матушка: "А почему они вместе не живут? Так же дешевле, да и не чужие они друг другу в конце концов."

— Ну, не вчетвером же им жить?

— А почему — вчетвером? Ах, да, конечно. Они живут с девочками.

— Нет, с мальчиками, — как бы между прочим заметил Пашка.

— Что — о?! Правда? Какой кошмар!

— Люда, ну что ты так шумишь? — поинтересовался из соседней комнаты отец Димитрий.

— Паша сказал, что Миша и Фима живут с мальчиками!

— Что?

— Да, пошутил я, пошутил. С девочками. Насчет Мишки, правда, точно не знаю, а Серафим со своею живет.

— Ну, прямо отлегло. Паш, ты больше так не шути, — облегченно вздохнула матушка.

— Как будто невенчанным браком жить лучше!? — возмутился отец Димитрий.

— Лучше, не лучше, но как‑то…естественнее что ли, — спокойно возразила матушка.

— А венчаться им вера не позволяет, — язвительно заметил Пашка.

— А какие у них девочки? Хорошие? — поинтересовалась матушка.

— Ну, как тебе сказать…Все так относительно. По — моему — хорошие. На мой вкус, конечно. Не знаю, как на ваш.

Пашка задумался и произнес в пространство, ни к кому не обращаясь: "Кристина, похоже, ребенка ждет"…

— Кристина? Какая Кристина? — оживилась матушка.

— Девушка Серафима, — не выходя из задумчивости ответил Пашка.

— А откуда ты знаешь?

— Она сказала, что ее сын будет похож на меня.

Пашка вышел из комнаты, матушка последовала за ним. Оставить такой вопрос открытым она не могла.

— Паш, а она как — собирается оставить ребенка? Или — нет?

— Что? Кто? — не понял вопроса наконец очнувшийся Пашка.

— Ну, Кристина — девушка Серафима.

— Кристина? А ты откуда знаешь, как зовут его девушку?

— Так, ты же сам сказал.

— Я? Я ничего такого не говорил, — Пашка пожал плечами и куда‑то ушел.

"Надо будет поговорить с ней. Она же сатанистка, для нее понятия "грех" не существует", — подумала матушка: "а‑то, если она сейчас сделает аборт, потом может вообще не родить. И с Фимой тоже надо будет поговорить"…

Неожиданная новость навела матушку Людмилу на воспоминания. Первый и единственный в своей жизни аборт она сделала в пятнадцать лет. Врач сразу сказал ей, что детей у нее не будет никогда. Ей и до этого было на себя наплевать, а после отношение к себе и миру изменилось далеко не в лучшую сторону. Она сказала всем подругам и, так называемому, возлюбленному, что так даже лучше, она даже рада. Да, вообще‑то она никогда и не хотела детей. Зачем, тем более в таком мире? И долгое время она сама почти искренне в это верила.

Мир вокруг нее действительно приветливостью не отличался: "аварийный" район, почти такой же ветхий, как сейчас, пьющие родители друзья и соседи. И, как непременный атрибут такой жизни, тоска, давящая, беспросветная тоска.

С этой тоской все боролись совершенно одинаково. Не отличалась оригинальностью и она. И развлекалась, как могла. Пила она много, правда, не больше, чем все. И курила так же, как пила. И кавалеров меняла как перчатки. И в последнем быстро превзошла всех подруг и знакомых девчонок.

Дурная (впрочем — для кого как) слава о ней разнеслась быстро. С шестнадцати до восемнадцати лет (пока не поняла, что замуж дочь уже и так никто не возьмет) мать каждый день говорила ей, что если она и дальше будет себя так вести, то никто на ней не жениться. Подруги и знакомые злословили и жалели ее. А она не останавливалась.

В институт поступила назло родителям по протекции очередного "возлюбленного" (все равно на дошфаке в том году был недобор). С поступлением ее жизнь совсем не изменилась. Правда, она стала гораздо чаще сдавать кровь в вендиспансере. Ей, не смотря ни на что, не хотелось умирать, и медленно гнить заживо — тоже. "Людка, ты, когда‑нибудь доиграешься. Хоть бы предохранялась, что ли", — говорил ей знакомый венеролог. Но, она не видела в этом смысла. А еще она втайне, в том числе и от себя самой, надеялась случайно забеременеть.

Так она и жила. Работала в садике неподалеку от дома и плевала на всех и прежде всего — на себя.

Отец Димитрий, тогда еще — новоиспеченный, должен был жениться. Призвания к монашеской жизни он не чувствовал, а неженатый священник, если он не монах, служить не имеет права.

Конечно, родители, оба — ярые коммунисты, с ним ко многому привыкли, но такого даже они не ожидали. А он полюбил. Полюбил, как и все в жизни делал — страстно. Тоска, застывшая в ее глазах, и не уходящая даже когда она смеялась однажды тронула его, а потом запала в душу. Частенько она смеялась и над ним: среди них, и вдруг — священник…

Чувством, которое он и не думал скрывать, были шокированы все. Отговорить его не пытался только ленивый. А она — удивленная человеческим отношением к себе — полюбила его всей душой. Они обвенчались в маленькой церкви, затерявшейся между "аварийных" домов. Отец Димитрий незадолго перед свадьбой залез в долги, зато купил ей красивое подвенечное платье. Она, конечно, говорила, что не надо ей платья, но рада была безумно — все равно хотелось же.

На свадьбе они впервые поцеловались. По — другому он не хотел. Она сначала смеялась, а потом махнула рукой: "Ладно, в другой раз тебя научу". Она сразу решила, что если он хоть раз упрекнет ее за прошлое, то это будет последнее, что он ей скажет. "Ты прекрасно знал, на ком женишься", — сказала она. И про свое бесплодие рассказала задолго до свадьбы, на что он ответил: "На все воля Божья". И действительно — рождение Димочки через десять месяцев после свадьбы, объяснить чем‑то, кроме божьей воли, было трудно.

— Люд, куда опять Пашка делся? — прервал ее размышления отец Димитрий.

— А Бог его знает, — ответила она.

— Опять, небось, к своим пошел. Надо запретить ему, что ли.

— Только попробуй.

Отец Димитрий удивился ее резкому тону, но возражать не стал — надоело. В последнее время они и так слишком часто ссорились. Он совсем перестал понимать жену. Впрочем, ему и раньше только казалось, что он ее понимает.

Матушка вздохнула. Она решительно настроилась на разговор с Кристиной и Серафимом.

Я поднималась на гору. Темнело. В лесу уже наступила ночь, а закатное небо еще горело. Из окон в домике лесника шел желтый свет. Его лошадь паслась неподалеку. Увидев меня она шарахнулась в сторону и громко заржала. На шум вышел лесник. Он приветственно помахал мне рукой: "Здравствуй, дочка. Что ж ты ходишь по лесу в такую темень. Мало ли кто тебе может встретиться. Вон и Зорька тебя испугалась. Хотя, она вообще людей боится. Редко они у нас тут бывают".