Виталий Каплан - Тайна аптекаря и его кота

Покатила бричка по мощёной булыжниками улице, потом свернула куда-то — внутри-то темень была, потому что господин запретил отдёрнуть занавеску на световом окошке, и вскоре тряска по булыжникам сменилась тряской по ухабам. Понял я, что выехали мы из города и сейчас даже не по торговому тракту скачем, а по какой-то сельской дороге. А тут ещё и накрапывать вновь стало, и от всего этого — тряски, темноты и мерного стука дождевых капель о просмоленный полог — стало у меня на душе совсем уж муторно. Куда мы едем, зачем?

По моим прикидкам, часа полтора ехали — не шибко быстро, по такой-то раскисшей дороге быстро и не получится. Потом дёрнулась бричка и встала. Услышал я, как соскочил господин наземь, а потом и нам велел вылезать.

Вылезли мы наружу, а там уже не просто морось, а дождь льёт-заливается. Небо серое, ветер холодный волосы треплет, а стоит бричка на обочине, и по краям дороги тянется чёрный густой лес.

— За мной! — велел господин и пошёл прямо в самую чащу. И мы за ним ломанулись, и с ветвей полило на нас, прямо за шиворот натекло. Густо пахло мокрой хвоей и грибами. Грибов вообще много было, по пути видел я и красношляпники, и рыхлые, дряблые потугайки, и пни, облепленные рыжей ошестью.

Шли мы, впрочем, недолго. Вывел нас господин на небольшую полянку, всю в высохшей горехвост-траве, и там, на полянке, одно лишь дерево росло, кривая, перекрученная какая-то сосна.

А на сосне петля была укреплена, из бельевой верёвки. А в петле… В петле она болталась, Хасинайи. Лицо уж почернело, и язык распухший набок вывалился.

Господин лишь вздохнул протяжно, клинок выхватил и верёвку обрезал. Рухнуло тело на мокрую землю. Он присел рядом, потрогал лоб, потом закрыл ей глаза.

— Несите в бричку, — велел. И не глядя на нас, медленно пошёл обратно, мокрые кусты руками раздвигая.

Обратный путь страшен мне показался. Мёртвое тело Хасинайи, завёрнутое в большой кусок холстины, лежало у нас с Халти под ногами, а мы сидели на узкой скамеечке и поджимали ноги под себя, чтобы, не приведи Творец, не коснуться. И всё равно касались — бричка ведь на ухабах тряслась.

Когда вернулись мы домой, уже темнеть начинало. Велел господин, холстины не разворачивая, нести Хасинайи на второй этаж, в лабораторию. А нас с Тангилем погнал вниз, велев помыться в бане да на кухне поесть, чего от обеда осталось. Да ещё остальным передать, что умерла Хасинайи, а про сосну и петлю не говорить. Это он, кстати, правильно решил. Зачем лишнее горе на ребят вешать, зачем им знать, что душа Хасинайи будет с сего дня в вечном мраке бродить? И не вонзится им в мозги вопрос, который и меня мучил, и Халти, и господина: зачем? Зачем она над собою такое сотворила? И кто тому виной?

Это, впрочем, узнал я довольно скоро.

Больше в тот день, почтенные братья, ничего примечательного не случилось. Господин до ночи провёл в лаборатории, и ничего не ел и не пил. Вышел он оттуда заполночь, и сразу в спальню направился. Там, не раздеваясь, бухнулся в постель и лежал до восхода. Уж не знаю, спал он или нет — по дыханию я разобрать не мог, хотя и заходил туда осторожненько несколько раз.

Утром, однако же, господин встал очень рано, в людской ещё спали. Вышел он на двор, умылся ледяной водой и приказал подать завтрак. Держался так, будто ничего не случилось, и только складка между бровей оставалась от вчерашнего. И ещё глаза — такие же больные.

А когда ребята сели в трапезной горнице завтракать, он спустился туда, встал под дверной притолокой и сказал:

— Умерла вчера Хасинайи. Умерла по вине злого человека, которому воздастся по делам его. Похороним же мы её тут, в саду. И говорить про то более не нужно. Ей бы и самой не хотелось, чтобы языки об её имя чесали. Тангиль, озаботься могилой.

Тут Алай подал голос:

— Господин мой, может, позвать стоит доброго брата, чтобы он отходную по ней прочёл?

Закаменел господин Алаглани. И подумалось мне, что сейчас он Алаю голову оторвёт. Но сказал тихо:

— Это незачем. А кто хочет помолиться о её душе, может то сделать и мысленно.

И ушёл в кабинет. А я, само собой, за ним.

В кабинете он велел мне отправляться в чулан и ждать распоряжений. Сам же сел за стол, взял перо — и надолго задумался. Потом не торопясь написал на бумаге несколько строк, сложил лист, запечатал сургучом и меня кликнул.

— Отправляйся в город, Гилар, и передай сие письмо в собственные руки купцу второй руки Баихараю, проживающему где-то на Первой Медниковской улице. Это в восточной части, неподалеку от казенных складов. Сей купец торгует зерном. И как исполнишь, сразу домой! Да оденься получше, погода скверная.

Ну, взял я письмо, поклонился и в путь отправился. Хоть и не знал господин точного адреса, да то беда невеликая. У первого же уличного пацана на Медниковской я всё необходимое разузнал. И вскоре уже стучался в ворота.

Встретили меня неприветливо. Какой-то детина с прыщавой рожей сперва грозил спустить собак, потом, когда дошло до него, что не попрошайка я, восхотел взять письмо, но я твёрдо стоял на том, что велено передать только в собственные руки, а иначе никак. И что если повернусь я сейчас и уйду с письмом, то крайним окажется именно прыщавый.

Пообещал он мне что-то открутить — не то уши, не то голову, но убрался в дом и спустя четверть часа вышел ко мне получатель. Уж его-то я сразу узнал. Тот самый купец, который недавно у господина от желудочных болей лечился. Гладко выбритая морда, серые волосики прилизаны и так уложены, чтоб лысинка была незаметнее, на левой щеке бородавка. Только одет он был сейчас по-домашнему, лишь тёплый зимний кафтан накинул на плечи.

— Велено в собственные руки! — сказал я и передал письмо.

Вы, почтенные братья, интересуетесь, что было в том письме и спрашиваете, почему я не переписал его? Отвечаю: время на это откуда взять? Ну ладно, печать поддельная у меня к тому времени уже имелась, и сургуч — но при такой срочности вскрыть письмо счёл я ошибкой. И без того всё потом разъяснилось.

Разломал купец печать, развернул листок, прочёл. Пожевал губами, втянул воздух — и сказал:

— Передай, непременно наведаюсь!

Поглядел я на него со значением, и понял купец. Сунул лапищу в карман и кинул в грязь медный полугрош. Поклонился я благодарно, монетку поднял, обтёр и побежал домой.

Спрашиваете, зачем это было мне нужно? А потому что принято так. Поверье такое есть, что если посланца никак не отблагодарить, то косяком потянутся дурные вести. А купцы, чтоб вы знали, особенно на всякие такие поверья падки. Поэтому уж как ни жаден был господин Баихарай, а с монеткой расстался.

Ну как вы не понимаете, почтенный брат? Сами посудите, коли не поступил бы я по обычаю — мало ли какие разговоры пошли бы о слуге господина лекаря? Много ведь глаз тогда смотрела, это ж улица, зевак на ней всегда полно, а особенно в час, близкий к полудню.