Лилия Касмасова - Инферняня (СИ)

Через бесконечную и беспокойную минуту дверь распахнулась, в проеме с сияющей улыбкой стоял Томас:

— Все в порядке. Никого. И кажется, они у вас даже ничего не искали.

— Хорошо бы, — сказала я, вкатываясь с коляской внутрь и думая, что если они что‑нибудь бы искали, то очень даже бы нашли.

— У нас перерыли все шкафы. И когда только успели, меня не было всего минут десять, — сказал он совершенно спокойно, как говорят о погоде, например. — Я спускался в кафе за газетой, а когда пришел, дверь была открыта. Но так как ничего не украли, кроме старых кроссовок, которые к тому же лет пятнадцать как мне малы, то я не стал звать полицию.

Ну, может у тебя вору и нечем было поживиться, кроме старых башмаков, а у меня‑то как раз совершенно наоборот! Кстати, зачем хранить старые кроссовки?

Он будто прочитал недоумение на моем лице и пояснил с неохотой:

— Мама хранила их, потому что я в них первый раз выиграл в школьном футбольном матче.

— Ясно, — сказала я, стремясь побыстрее завершить разговор и бежать проверять, как там зеленые купюры в большой зеленой кастрюле.

И почему я не взяла с собой побольше денег — тысяч десять хотя бы вместо жалкой сотни, которую я прихватила на шоколад, мороженое и прочие мелочи. Мороженое! Я купила его на обратном пути — целое ведерко — и теперь оно медленно, но верно превращалось в молоко.

Томас вышел в подъезд, проговорил:

— Если вор забирался во все квартиры подряд, может, не только мы с тобой пострадали? Пойду справлюсь, как другие.

Да какая мне разница, кто еще пострадал?? А Томас продолжал:

— И давай смотри, что у тебя пропало.

Да знаю я, что. Но все же… Вдруг вор был сыт? Или невнимателен? Или у него было стойкое отвращение к кухням и кастрюлям, потому что… потому что его жена сбежала с поваром?

— Спасибо за помощь! — кричу я Томасу и закрываю дверь перед его носом.

Так, на кухне полнейший порядок: крупы не рассыпаны, холодильник закрыт, дверцы шкафов вовсе не болтаются, криво вися на петлях. Задержав дыхание, подхожу к заветному шкафу. И… открываю.

Пусто! Нет кастрюли! Ноги меня не держат. Я сажусь на пол посреди кухни и начинаю рыдать.

Я знала, все было слишком волшебно, чтобы длиться долго.

Из прихожей доносилось бормотание Петера. Наверное, он уже голодный. Пожалуй, три часа с прошлой кормежки уже прошло. Я разворачиваюсь и хватаюсь рукой за край стола, чтобы подняться. И тут мой взгляд выхватывает темный небольшой кирпичик в углу. Я ползу под стол и вытаскиваю на свет… бумажный перевязанный лентой сверток! Мой сверток с деньгами! Трясущимися руками развязываю ленту: они тут! Две толстых запечатанных пачки и сотенные врассыпную сверху.

Я прижала их к груди и просидела, глупейше улыбаясь, минут пять. Пока в дверь снова не позвонили. Я запихала деньги в холодильник и побежала узнать, кому я еще понадобилась.

— Это Томас, — сказал знакомый бас за дверью.

Я открыла.

— Ну как? Все цело? — спросил он.

— Да, — покивала я.

— А почему плачешь?

Вам не кажется, что соседи не должны задавать столько вопросов? Должны же быть правила приличия, запрещающие огорошивать человека вопросами более, чем, э — э… трех раз в день.

— От радости, — говорю.

— Странный вор, правда?

Я пожала плечами. Но он прав: куда уж страннее — найти двадцать четыре тысячи долларов, то есть, двадцать три тысячи девятьсот долларов, и выкинуть их на пол! И украсть кастрюлю!!! Ненужную, неудобную, с отбитой эмалью. Спросите, зачем мне такая. Да мы как‑то устраивали вечеринку, и не было емкости под пунш. Ну Кэт и одолжила эту кастрюлю у кого‑то из моих соседей. А так как я все забываю спросить, у кого именно, то до сих пор и не возвратила ее.

А Дабкин смотрит куда‑то за мою спину и улыбается.

Я оборачиваюсь: коляска танцует брейк — данс — колеса подпрыгивают на месте в замысловатом ритме. В такт танцу громыхает велосипедный звонок. Кому‑то внутри стало скучно!

— Это… такой режим, — перекрикивая шум, сказала я. — Да. Продвинутая коляска. Сама укачивает младенца, тебе стоит только выбрать нужную программу.

— Да? — хмыкает он.

— Да. И до свидания, Томас, — я захлопываю дверь.

А он снова звонит. Отстанет он когда‑нибудь от меня или нет? На этот раз я дверь не открываю, а просто кричу:

— Что еще?

— Будешь через дверь разговаривать?

— Да, — оборачиваюсь к коляске и говорю: — Петер, не мог бы ты перестать звенеть. У меня уши закладывает.

Звон прекратился. Но коляска продолжала плясать — теперь это были кренделя будто из какого‑то балета. Коляска добегала «на цыпочках» до кухни и в плавном прыжке возвращалась обратно. А, это же он птичек в парке видел! Воробьев! А брейк? В рекламе сладких тянучек! Чертов телевизор! За пять минут подкинул ему столько информации! Но с другой стороны — невозможно же держать бедного маленького человечка, в смысле получеловечка — в полной изоляции? Это было бы жестоко.

А Томас докладывал:

— Я хотел сказать, что я обошел всех жильцов. Ни к кому никто не вламывался. Только у миссис Трюфельс никто не открывает.

— В это время она в церкви. Репетирует хоралы.

— А, понятно.

— Я еще хотел сказать, до этого я приходил… Может, откроешь?

— Нет.

Он посмотрел прямо в глазок. Мне стало неловко, что я не открываю дверь. Он сказал:

— Хорошо. Я приходил, чтобы извиниться. Думаю, не ты виновата в потопе.

— Хорошо. Извинение принято.

«Не ты виновата» — а кто, он считает, виноват? Он Петера подозревает? Да о чем это я! Он подумал на других соседей, наверное. Ну, мне это все равно.

А он отвечал:

— Прекрасно. Ну, пока.

— Да. Пока.

Он помедлил, будто хотел еще что‑то сказать, потом, видимо, передумал и ушел.

Коляска перестала плясать и просто ездила туда — сюда. Я остановила ее и вытащила Петера.

— Ну ты и придумщик! — сказала я ему.

— Приумщи…

— Ага, придумщик. Что, есть хочешь? Будешь ням — ням?

Я понесла его в кухню и усадила на детский стульчик (когда я стала няней, я привезла сюда из дома некоторые свои детские вещи — хорошо, хоть что‑то осталось у нас на чердаке — мама любит все раздавать). Стульчик сохранился, потому что был сломан, но когда он теперь мне понадобился, папа его починил.

Так, где же я оставила бутылку? А, в гостиной, на столе.

Нет, ее здесь нет. Может, у кресла? Тоже пусто. Когда я возвращалась в кухню, увидела бутыль, стоящую на стуле в прихожей. Не помню, чтобы я ее сюда ставила. Может, Петер захотел, чтобы она переместилась?

Я взяла ее двумя пальцами за узкую горловину — да, представьте себе, до такой степени она была легкой.

Но не тут‑то было — я не смогла даже сдвинуть ее с места! А поднять ее смогла, только взявшись за ручки. Что же это с нею случилось?