Карина Демина - Хозяйка Серых земель. Капкан на волкодлака

Лихо удержится.

Даром что ли улан?

Он и коня осадит на неприметной тихой улочке, которую именуют Пекарниковой, пусть бы и пекари здесь никогда-то не жили. Однако в воздухе витает сладковатый аромат ванили, имбиря и корицы. Смутно поблескивают витрины кондитерских лавок.

А фонари не горят.

Вместо них — луна, размноженная стеклами, близкая такая, яркая.

Лихослав бросил коня у ближайшей ограды, зацепив повод за острый штырь.

Искомый дом был рядом.

Небольшой. Неряшливый. Не иначе как чудом затесавшийся меж строений куда более приличного обличья. На левом вывеска бакалейной лавки, на правом — ножницы. Домик отстоит от улицы, и прячется, кутается в тени, что старуха — нищенка в тряпье.

Ставни заколочены.

А дверь открыта. И тянет из нее дымом, белым, волглым. Такой рождают не печи, но колдовкины котлы. И зверь внутри унимается.

Нельзя туда идти.

Не одному. Себастьян… или хотя бы околотничий… хоть кто-то, кто станет свидетелем, что он, Лихослав, будущий князь Вевельский, не причастен к тому…

К чему?

К запаху крови, сладкому, одуряющему… так пахло на конюшне, когда он, Лихо, очнулся… и здесь тот же аромат, но он крепче.

Ярче.

— Заходи, Лихослав, — донеслось из-за двери, и та беззвучно отворилась. — Гостем будешь…

Хотел отступить, как то подсказывал разум, но шагнул навстречу и голосу, и темному провалу.

— Что ж ты, княжич, такой упрямый-то? — на ладони Богуславы загорелся болотный огонек. — Сам не живешь… другим не даешь…

— Ты?

— Я.

От нее пахло болотом, трясиной, которая живет под зеленым покровом болотное травы, глядится землею, но ступи — провалишься, ухнешь в черную ледяную воду.

— Зачем?

— Мешаешь, — Богуслава тронула огонек, и тот вырос.

Мертвое пламя плясало на ладони, и отсветы его ложились на Богуславино лицо.

— Кому?

— Всем, Лихо… мешаешь брату… он так хочет стать князем…

— А ты княжной?

Пламя раскрывалось. Оно наполняло комнатушку, снимая покровы темноты, один за другим.

Потолок.

Вязанки трав, запаха которых он не ощущает.

Стол. Стулья.

Склянки… на полу и стекло трещит под сапогом… останутся следы, и на крови тоже. В мертвом огне кровь выглядит черной.

— Согласись, из меня вышла бы куда лучшая княжна, чем из твоей…

— Ты ее прокляла?

— Нет, — Богуслава покачала головой. — Она.

Тело в углу, скрюченное, переломанное, на которое и смотреть-то больно.

— Проклятье?

— Небольшое… не переживай, ничего страшного с твоей женой не будет… голова немного поболит и забудется… все забудется, Лихо, — она протянула руку, но Лихослав не позволил прикоснуться. — У людей ведь короткая память…

— Ты уже не человек.

— В какой-то мере…

— И не Богуслава…

— Тоже в какой-то мере, — она позволила себе улыбнуться.

— Зачем было убивать эту… женщину?

— Жалеешь? — она склонила голову. — Такие как ты не способны на жалость… а она ее не достойна. Она ведь прокляла твою жену… по моей просьбе… и знаешь, Евдокия ведь не первая. Она часто бралась за запретную волшбу… порчу навести… нет, не смертельную. За это и посадить могут, а она была трусовата. Но по мелочи… вот на головную боль… на неудачу… на отворот… на слабость… на то, чтоб девка плод скинула… или сама усохла. Красоту ведь легко забрать… она говорила, что нет на ней греха, те, кто с просьбами приходили, брали его на свою душу. Что они кого иного нашли бы, но ведь это ложь…

— Не нашли бы?

— Не о том, Лихо, нашли бы… человек тьму везде найдет. Или тьма человека. Она заслужила свою смерть. Что до остального, то…

— Обвинят меня.

— Тебя… не ты ли пришел в ярость, узнав, что эта женщина прокляла твою жену? И не ты ли понесся к ней посреди ночи? Не твой ли конь стоит у привязи… не твои ли следы останутся на полу… ты, конечно, расскажешь, что все было не так… если сумеешь.

Колдовка вдруг оказалась рядом, плеснула в лицо зеленым светом.

— Чтобы рассказать, нужно уметь говорить…

Холодные пальцы коснулись шеи, размыкая серебряную ленту ошейника.

— Что ты…

— Ничего, Лихо… просто помогаю тебе понять, что ты — не человек…

— Я…

Он отступил, держась за шею.

— Я тебя не держу, — та, которая притворялась Богуславой, смеялась. — Иди, Лихослав… иди, если можешь. Возвращайся домой…

…домой…

— …быть может, хоть так поймешь, где твой настоящий дом…

…дом.

…Евдокия…

…хлеб и молоко…

….луна в витринах… множество лун, само небо, многоглазый зверь, смотрит на Лихо, щерится звездами. И тянет упасть на брюхо, признавая собственную слабость, никчемность.

Князь?

Что ему до титулов… что ему до людей, когда небо касается загривка, шерсть тревожит… и ветер пахнет кострами, далекими, теми, что жгут за городом…

— Беги, — донеслось в спину. — Торопись, волчий князь… подданные уже заждались.

Камень и железо.

Люди.

И город, который того и гляди, сомкнет зубы свои, переломит хребет. Прочь надобно…

…нельзя.

…дома ждут…

Дома. В серых простынях болот, на которых шитыми узорами лежат нити клюквы, и кислые прошлогодние ягоды еще остались… Лихо собирал их. Раньше.

Он остановился у старого особняка, который был смутно знаком, и Лихо даже шагнул к кованой узорчатой ограде, но тотчас отступил. Низкая луна звала.

Прочь из города.

От людей.

Туда, где его, Лихо, и вправду ждут… и слышался, подгоняя плетью, чей-то смех развеселый.

— Хороший песик… — сказала луна.

А может, и не она, потому как Лихо знал, что луна не способна говорить.

— Иди ко мне… иди…

Придет.

Чтобы вцепиться в глотку и заставить замолчать. Быть может, тогда у него выйдет вернуться.

Богуслава очнулась уже в экипаже и, поморщившись, тронула виски. Голова ныла, а пальцы были испачканы чем-то черным… Богуслава коснулась их губами.

Кровь.

Она прекрасно помнила ее вкус, и запах, и цвет… и силу, которая была в крови и только в крови. Эту силу легко было взять тем, кого Боги наделили даром, пусть бы и люди полагали этот дар проклятым. Богуславе не было дела ни до людей, ни до богов.

Ее ведь даром обошли.

И потом, после, обманули… поманили властью и бессмертием, но бросили… и брошенной она себя ощущала, пока однажды не получила письмо.

Белый лист.

И запах полыни. Флакончик красного стекла. Две капли в вино и станет легче… ей обещали.

О нет, конечно, она не сразу решилась.

Это ведь безумие… так она себе говорила, и молилась… молилась и снова молилась, глядела на все лики Иржены, пытаясь найти средь них тот, который поймет.

Подскажет.

Защитит, ведь она, Богуслава, так нуждается в защите и подсказке… но храмовые статуи оставались статуями, а жрицы, принимая подношения, кивали… они походили на жирных пулярок, столь же преисполненные важности, неторопливые, с курлыкающими голосами и крохотными глазенками. Глазенки эти поблескивали, и Богуслава не могла отрешиться от мыслей, что блестят они не сами по себе, но отраженным светом ее драгоценностей.