Далия Трускиновская - Нереал

— Да постойте же! — совсем возмущенно призвал женский голос.

К счастью, трамвай подошел к остановке. И я довольно резво из него выскочил. Для чего мне идиотские разборки с сумасшедшими? De lingua stulta veniunt incommoda multa.

Выскочить-то выскочил... И задумался. Трамвай дальше делал поворот. Я мог идти параллельно рельсам, а мог спрямить путь и проскочить между домами. Но между которыми?

— Послушайте! — для убедительности меня даже за рукав дернули. Пришлось обернуться.

Это были кудрявый дядька — одетый, как оказалось, вполне прилично, в благообразный костюм, — и женщина за сорок, маленькая, кругленькая, стриженая не просто под мальчика, а именно под мальчика пятидесятых годов, с трогательной челочкой.

У нее были черные глазки — опять же, именно глазки, причем очень близко посаженные. И в них светилась какая-то восторженная настырность.

— Вы не думайте! — сказала эта крошка, норовя опять цапнуть меня за рукав.

— Я никогда не думаю, — буркнул я. Двое сумасшедших — это уже многовато.

— Нет, вы действительно не думайте! Ну, как откажешь в такой просьбе?

— Я постараюсь.

— Он вас предупреждает! — крошка странно красивым жестом указала на кудрявого дядьку, а дядька отчаянно закивал. — Он глухонемой, но ясновидец. Он увидел, что вас ждет крупная неприятность, и хочет предупредить.

Глухонемых ясновидцев мне еще не хватало!

— Это не шутка! — крошка полезла в сумочку. — Вот мое редакционное удостоверение.

Я прочитал — и уставился на нее чуть ли не с трепетом.

Это была та самая Наталья Степашина, которая раскапывала всякие жуткие истории про детей-сироток, брошенных бабушек и отчаявшихся инвалидов, вынутых из петли. Когда я работал в шестнадцатой школе, еженедельник “Отчий дом”, где она про все это писала, наши дамы просто рвали из рук. Зачем-то им нужна была еженедельная порция чужого неблагополучия...

— Я вас читал... — ну, что еще тут можно было сказать.

— Это действительно ясновидящий, — громко сказала Наталья Степашина. — Я сама о нем в “Отчем доме” писала. Только я не все понимаю, что он хочет сказать.

— Т-т-т! — подтвердил ясновидящий.

И точно — поди пойми...

Женщины, ждавшие трамвая, повернулись и уставились на ясновидца. Похоже, Степашина не упускала возможности сделать своей газете рекламу.

— Откуда он взялся? — зная способность Степашиной откапывать самые фантастические судьбы, я не сомневался, что этого пророка она или на кладбище из могилы восемнадцатого века в глухую полночь извлекла, или освободила из заброшенного подвала местной госбезопасности, где он десять лет жил без хлеба, воды и общества себе подобных.

— Если бы я знала! — воскликнула крошка. — Судя по всему, он цыган. Видите — одет нормально. У кого-то, видимо, живет. Он точно так же обратился на улице ко мне, с ним была Леонтина, вот она его знает уже несколько лет и умеет переводить.

— Переводить? С чего?..

— Т-т-т! — мол, вот с чего, сказал дядька.

— Ну, он же это осмысленно ты-ты-тыкает, — объяснила Степашина. — Если ему правильно задавать вопросы, он так точно отвечает, что мороз по коже!

— Пишет, что ли? — догадался я.

— Если бы он умел писать!

— Без-гра-мот-ный?! — я посмотрел на ясновидца с большим уважением. Для того, чтобы при советской власти остаться безграмотным, нужно было проявить недюжинные способности к конспирации и подпольной работе. Не то что теперь. Теперь не повели тебя родители в школу — ну и хрен с тобой.

— Пойдемте с нами! — предложила Степашина. — Вы Иманту понравились. Он охотно составит ваш прогноз.

— Как вы его назвали?

— Имант.

— Что же это за имя такое?

Она пожала плечами. Очевидно, происхождение имени не поддавалось переводу с языка “т-т-т”. Оставалось недоумевать — как это самое имя вообще выяснили?

Дядька, который действительно сильно смахивал на сытого цыгана, оживился — стал показывать на часы, вдаль, ты-ты-тыкал на разные лады — словом, звал в дорогу.

Я и пошел. Было в этом безумии что-то, не дающее попросту отмахнуться и удрать. Тем более, что идти было недалеко. Редакция “Отчего дома” оказалась тут же, за углом.

Это был двухэтажный деревянный дом. О нем в городе ходили легенды — например, все были уверены, что до революции тут размещался шикарный офицерский бордель. Оттуда, мол, и кабинетная система на втором этаже, и большой зал внизу. Я как историк проверил эту версию и обнаружил, что до революции домовладельцем числился купец Яблочкин. Может, он и сдавал свою недвижимость под бордель, но во всяком случае не шикарный. Потому что следы офицерского притона разврата я обнаружил в месте, считавшемся тогда чуть ли не окраиной. Здание после двух войн, увы, не уцелело, и теперь там, хотите верьте, хотите нет, выстроенный в пятидесятые годы, оснащенный колоннами, фронтонами и гигантской лепниной вендиспансер.

Новые времена и “Отчего дома” не пощадили. Я знал, что многие школы сдавали помещения фирмам, сорок пятая даже умудрилась сдать один из двух спортзалов под склад, а тридцать четвертая имела свой собственный пункт сдачи стеклотары, что наводило на нехорошие мысли о тамошних нравах. Содержать двухэтажный дом редакции, очевидно, оказалось не по карману, и несколько комнат первого этажа были сданы магазину “second hand”, о чем и извещала соответствующая вывеска. Хорошо хоть вход себе секондхендовцы прорубили отдельный.

— Скорее, скорее! — приказала Степашина. Мы быстро вошли в этот липовый бордель, поднялись на второй этаж — и я обомлел. Вдоль стенки длинного коридора стояла очередь. И не простая, а чисто дамская. Такая молчаливая очередь, человек в двадцать, и пестрая до беспредела: между двух старушек церковно-иконописного вида торчала, например, как жупел яркая девица, которую явно держали в секретаршах для услуг совсем иного рода.

Увидев Иманта, все это сборище зашевелилось, негромко загалдело. Я даже явственно услышал:

— Вас здесь не стояло!

Уж не мне ли сие адресовано, подумал я, потому что Степашина, ухватила меня за предплечье, тащила за собой по узкому коридору с явным намерением устроить мне прием вне очереди.

Перед дверью с табличкой “Главный редактор” она остановилась, достала из сумочки ключ, открыла кабинет и первой вошла туда. Второй оказалась черноволосая, редкостно уродливая женщина с худющим лицом и глазами навыкате. А потом одновременно протиснулись и мы с Имантом. Черноволосая немедленно захлопнула за нами дверь.

Оказалось, это и была Леонтина.

Говорят, старые цыганки делаются уродливыми до чрезвычайности. Если Леонтина действительно была цыганкой, лет бы я ей дал по меньшей мере триста восемьдесят шесть.

Имант уверенно подошел к большому столу, как видно — редакторскому, уселся поплотнее и всем видом показал, что готов к приему посетительниц.